Муравьи вцепились бабочке в лапки, а она взлетела. Попадали муравьи с высоты, наверное, ушиблись.
Интересно, может муравей сломать шею?
Идут солнечные часы.
Привычный воздух опушки. Я успел погрузиться в него с головой.
И вдруг что-то не так. Воздух стал медовый, користо-лубяной, душный.
Да подними же голову: верба зацвела!
Рот сам открывается от неразделенной радости. Из детства радость.
И всё равно что-то не так.
Да слушай же! Только на вербе и живет густой гул; пчёлы работают. Только на вербе. Больше пчеле работать негде. Липа так загудит в середине июля. А пока — только на вербе.
Отхожу от гулкого душистого дерева на десять шагов и снова на земле всё обыкновенно. Небо покойно смотрится в талые водостоины. Вновь окунаюсь в сыроватый перволистный воздух опушки; в апреле земля преет.
Нет, не отойду от вербы.
Ещё голую землю осыпает по кругу лакированная коричневая лузга лопнувших серёжек. Словно грызёт верба на досуге крупные семечки.
Гудят пчёлы, охаживают серо-золотистых вербных «гусят» — опушившиеся вербешки. На паре задних пчелиных лапок топорщатся нежно-желтые шарики-ботфорты. Так смешно налипает вербная пыльца. Зато переносить в улей удобно. Пчела по искорке носит, да Богу и людям угождает.
Стою, смотрю, слушаю. А как уйдёшь? Разве что холод внезапный — вечная апрелева затея в дом угонит.
И всё-таки земля только просыпается. Просыпается на глазах: травкою, почками, инеем утренним — он наверняка перехватывает дыхание земли.
Неторопливо, частями просыпается пашня, будто дразнит нетерпеливых соседей-пахарей.
Из четверых хозяев знакомых окрестных хуторов двое уже навестили меня. По дыму из трубы поняли: приехал москвич сезонный. Один увидал дым, другой, «подветренный сосед», унюхал.
Мы рады друг другу, Стась Грецкий поскрёб голову вместе с кепкой и говорит:
— Так, може, я пахать под ячмень завтра начну?
Его поле под нынешний ячмень ко мне ближе.
— Холодно, Стась, — отвечаю я.
— Так приятно, когда ты здесь.
— И мне, и семье приятно быть полгода твоим соседом…
Ветви голых яблонь и вишен окликают мои глаза, тянут ко мне белые охранные ленты-лоскутки. Лоскутки — недавняя ласковая простыня старика Яна. Они с зимы привязаны к ветвям — отпугивать от плодовых деревьев лосей, косуль да зайцев.
Стою против ветра, потому и тянется ко мне ещё хрупкая обнажённость сада, несмело набухает он нежно-розовыми почками.
Солнечные лучи легли через кресты двух окошек на пол и стены моей комнаты, поделили её на неясные мне части.
