Всякие песни новы,
Коль впервые их слышите вы.
Песни нравятся вам до поры,
Песни старятся, песни стары.
Через мгновение, через столетие, а может быть, через тысячу лет, — кто может правильно измерить время и какой мерой? — мы почувствовали, что обессилели, и разжали объятия. Возмездием и проклятием было чувство отвращения, охватившее нас обоих. Мы отвели глаза. Вытянулись на песке. Стали слушать шум моря, похожий на шелест вечнозеленого леса, — до тех пор, пока не унялось сердцебиение. Потом вскочили и, не говоря ни слова, поспешили спрятать свою непристойную наготу в море. Мы старались держаться далеко друг от друга, как два смертельных врага, и уплывали все дальше и дальше, не позволяя себе передохнуть, пока не очутились в открытом море. Там ушли под воду. Но когда вокруг нас, в глубине, начали шнырять бесчисленные причудливые морские твари, нам вдруг стало страшно, и мы бросились искать друг друга. Встретились и вновь поплыли в разные стороны. Потом вынырнули на поверхность. Глотнули воздуху. Снова нырнули, и снова стали искать друг друга. К концу дня мы были совершенно без сил. Тем не менее дома нам удалось достать из колодца все двадцать с лишком бурдюков воды и напоить лошадей. Я наскоро проглотил в своем сарае горбушку черствого хлеба и кусок острой брынзы, которые мне принес и швырнул издали, как собаке, совсем как собаке, татарчонок Урпат. Потом я улегся на заскорузлые овчины и стал ждать, когда придет сон.
— Господи!.. Господи… Благодарю тебя за то, что ты дал мне жизнь, господи, и за то, что ты не отнимаешь ее у меня…
С этих пор, день за днем, каждое утро я поил лошадей и уводил их на пастбище, и каждый вечер пригонял их домой, и снова поил. Бывали дни, когда Урума привозила мне обед. Бывали дни, когда она не приезжала. Я купался в море. Жарился на песке под лучами солнца. Радовался. Грустил. Чаще радовался. А время… Время шло. Время потому и есть время, что оно проходит. Иногда налетал ветер. Он прилетал издалека. Приносил время на своих крыльях. И на крыльях уносил его. А когда ветер дремал, время приходило и уходило само. Я не слышал, когда оно приходило. Не слышал, и когда уходило. Никто никогда не слышал шагов времени. И, однако, никогда время не стояло на месте — ни одного мгновения.
В татарском селе Сорг ни Селим Решит, ни Сельвье ничего не замечали, ничего не подозревали. Никаких подозрений не возникало даже у мальчишки Урпата. А лошади… Лошади, как и говорила Урума, молчали. Но с некоторых пор меня мучили сомнения. Я заметил, что мальчишка явно был чем-то озабочен и не находит себе места. Как-то обиняком я спросил его, уж не скрывает ли он какой тайны и не мучает ли его какое-нибудь беспокойство. Он ответил, что никакой тайны нет, а думает он о приближающемся дне, когда настанет его праздник, его «свадьба», его «час». Знаю ли я, что такое «час»? Я ответил, что слышал от людей, и стал допытываться:
