— Я глупых слуг не держу, — ответил Селим Решит.
Он поставил пустую чашку возле стенки примэрии. Поднялся. Стряхнул пыль с шаровар. Подошел ко мне и протянул руку. Я пожал ее.
— И не забывай, нечестивая собака, дал слово — держи. Служи мне усердно и честно. А не то… Не то я сдеру с тебя шкуру живьем! Слышишь? Заруби это у себя на носу. Сдеру шкуру живьем.
— Буду служить, хозяин. Буду служить усердно и честно.
Он повернулся к татарам, пившим кофе и покуривавшим трубки. Отвесил глубокий поклон и произнес:
— Каирлынгиге…[11]
— Каирлынгиге…
Я стащил с головы шляпу, поклонился и тоже попрощался с татарами. Мы зашагали по улице. Подошвы тонули в раскаленной белесой пыли. Селим Решит шагал впереди. Я — презренный слуга — следом за ним, на шаг сзади, точь-в-точь как в свое время следовал за своими прежними хозяевами — Миелу Гушэ, Моцату, Бэникэ Вуртежану и еще многими другими. Я не чувствовал ровно никакого унижения. Я говорил себе, что пока мир не переменился, я должен принимать его таким, как он есть. Если же в один прекрасный день мир переменится…
— Неужели и я доживу до этого?
— Возможно, и доживешь, Дарие.
Я перестал разговаривать сам с собой. Время для этого было отнюдь не самое подходящее. И стал смотреть по сторонам. Бедное, богом забытое селенье, казалось, спало мертвым сном. И только море — я не видел его, но чувствовал его близость и слышал шорох, напоминавший шелест вечно зеленых листьев старого леса, — только море было по-прежнему живым, беспокойным.
Староста Сорга свернул вправо. Я последовал за ним. Потом мы повернули налево. И еще раз направо. Хотя мы не спешили и я старался не шаркать ногами, белая пыль вздымалась густыми клубами и долго висела над землей в знойном, липком и недвижном воздухе. Вдали на горизонте солнце уже задело за край земли. Среди кладбищенской тишины со стороны мечети раздался вдруг голос муэдзина, поднявшегося на минарет. Татарин — мой новый хозяин — остановился, обратился лицом к югу и упал на колени. Свернувшись, как напуганный еж, приник морщинистым лбом к земле. Тягучий, медлительно-напевный голос муэдзина призывал к молитве:
Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен ллайлахе иллаллах.
Эшхедуен ллайлахе иллаллах…
Я остановился вместе с татарином, разумеется, на почтительном расстоянии. Обнажил и склонил голову, как человек, читающий молитву. Татарин то и дело стукался лбом оземь. Молиться я не молился, но до конца прослушал слова муэдзина, которые были приятны на слух. Когда муэдзин закончил, Селим Решит поднялся с пыльной земли и шепотом произнес:
