— Стало быть…
— Что стало быть? Чем еще прикажешь промышлять нам, бедолагам, коли мы живем на побережье? Земли у нас нет. Ни клочка. Рыбы если и удается наловить, то только-только не помереть с голоду. А с тех пор, как у нас в селе отец Трипон, жить стало полегче. Наши мужики…
— Они что же, не боятся жандармов?
— Нет, — ответила гагаузка, — они никого не боятся, потому как оберегает их святой Варнава.
Вторая засмеялась. Насмеявшись, сказала:
— Их оберегает не только святой Варнава. Их защищает и господин префект Бицу. И сами жандармы. Когда надо, смотрят сквозь пальцы, — тогда им тоже кое-что перепадает. Деньги в доме никогда не лишние, и никто не спросит, откуда они.
Отец Трипон выпил с Пинтей и заплатил за двоих. Потом заплатил Пинтя, и они выпили снова. Ни тот, ни другой нисколько не пьянели.
— Эй, трактирщик, сколько с нас?
— Ни полушки, батюшка.
— А тогда — счастливо оставаться!
— Всего вам доброго, батюшка! Всего, Пинтя!
Отец Трипон снял со стены икону, сунул ее за пазуху и направился вместе с Пинтей к церкви. Договор — чтобы ни одна сторона не могла его нарушить — полагалось заключить в алтаре церкви и скрепить клятвой на святом Евангелии.
О Добруджа! Дикая и каменистая Добруджа! Сверкающая золотом и серебром! Огнем и медью! Добруджа обильная и убогая! Добруджа — гордая и униженная! Добруджа, века и тысячелетия дававшая приют бесчисленным племенам!
Тем временем мои гагаузки, не спеша, догрызли сушки, допили ракию, остававшуюся в бутыли, и слегка захмелели. Трактирщик, хорошо знавший их привычки, забрал пустую бутыль, ушел и вскоре вернулся с полной. Я заплатил за цуйку. Заплатил за сушки. И за высохшие маслины, к которым мы так и не притронулись.
Одна из гагаузок прокаркала:
— Теперь пойдем с нами. Безо всякого — пойдем, сосунок. Нельзя же бросить нас просто так…
Я увидел совсем близко потрескавшиеся губы, покрытые прыщами, и перекошенные беззубые рты. Хотя я мог, если надо, не моргнув глазом пройти сквозь огонь, меня вдруг охватил страх — необычный, жуткий, к которому примешивалось чувство гадливости. Однако, чтобы избежать шумного скандала на глазах у всех и не рисковать головой, я поплелся за своими дамами. Уже за дверью трактира они начали совещаться; я услышал:
— Куда поведем: ко мне или к тебе?
Они остановились. Подумали. Я взглянул на их ноги. Ноги были толстые, в гнойных язвах; ступни широкие, расплюснутые.
— Лучше за околицу, к морю. Где-нибудь в овраге или возле рыбацких лодок. Дома дети могут увидеть, начнут подглядывать в окна, чертенята. Все же дети есть дети. Нехорошо, если увидят все как есть…
