На это можно было бы возразить, что Дитер пока еще и не совершил ничего, оного внимания достойного. Писать же о его ипохондрии газеты даже на заказ не возьмутся, поскольку рискуют растерять всех своих читателей. Какого бы качества ни был дядюшкин роман, но Вильгельм все же трудился над ним, а Дитер желает получить признание без усилий. Но спорить с кузеном было бессмысленно, и я поспешила распрощаться, пока он не принялся вновь требовать от меня повлиять на Марка. Покидала я дом Дитера со странным смешанным чувством досады от зря потраченного времени и совсем уж неприличного веселья при воспоминании о жалобах кузена на моего жениха.
К разгадке я ни на шаг не приблизилась, а новые проблемы получила. Прежде всего, пришлось отстранить Двина от ведения всех своих дел. Он глядел на меня грустными глазами, долго молчал, а потом сказал:
– Я все понимаю, Тиа. Тебе только кажется, что это твое решение. Грен совсем заморочил тебе голову.
У двери застыл неподвижный охранник – Марк запретил мне встречаться с Двином наедине. Я понимала мотивы его решения, потому и не возражала. Дело уже было вовсе не в ревности. Двин взял мою ладонь, прижал к холодным губам.
– Однажды и ты поймешь, Тиа. И тогда ты придешь ко мне. Я дождусь своего часа.
Волна липкого душного страха окатила меня.
– Только посмей сделать что-то Марку, – прошипела я. – Только попробуй. Клянусь всеми богами, я собственными руками придушу тебя.
По губам Двина скользнула горькая улыбка.
– А ведь когда-то ты хотела придушить его. Уже успела позабыть?
– Не лезь в мою жизнь, Двин. Прошу тебя, оставь меня в покое. Не надо портить окончательно и без того уже испорченные отношения. Я не буду заявлять о похищении и насильственном удержании, а ты не подходи близко к Марку. И тогда, быть может, со временем мы и сможем вернуть хотя бы подобие былой дружбы.
Но он только покачал головой.
– Мне не нужна призрачная дружба, Тиа. Странно, но только сейчас я осознал: мне ты дарила тепло, а рядом с ним горела. Сначала ненавистью, теперь страстью. Я тоже хочу греться у огня. Мне не нужна прохлада притворной вежливости.
Мне нечего было ответить на его слова. Двин и сам мог бы догадаться, что для него у меня всегда было ровное уютное тепло дружбы, которому не суждено никогда перерасти в пламя страсти. Зато и греться у дружеского очага можно сколько угодно – он не обжигает и не затухает сам собою, если только не залить его подлостью и предательством. А Двин, увы, совершил и то, и другое. И теперь в моем сердце осталась лишь горечь холодного пепла.
