— Она тебя спалила, да?
— Юр, давай я поговорю с тренером. У тебя же талант, ты же без футбола жить не можешь. Тебе надо играть. Давай найдем другую школу, переедем. В другой город…
— Тему не переводи! С мамой как было? Рассказывай давай! Или забыл…
— Не забыл, — Андрей вздыхает, набирает воздуха в легкие, как будто собирается нырнуть на глубину и просидеть там часа два, — Черт, сигареты закончились…
— На! — я достаю из кармана куртки и протягиваю ему пачку. — Покурим?
Он кивает, надевает куртку, кроссовки, и мы идем на балкон.
— Ну и?! — возвращаюсь я к своим вопросам. — Мама спалила тебя с мужиком, да?
— Я тот разговор никогда не забуду, — говорит, затягиваясь, Андрей, — потому что все четырнадцать лет он крутится у меня в голове.
— С Владом?
— Что с Владом? — не понимает он.
— Спалила с Владом?
— Нет. С Владом мы тогда еще не были. И не мама. Настя спалила.
— Тетя Настя?
— Да, тетя Настя.
— И что? Блин! Из тебя клещами что ли тянуть! Рассказывай все, как было!
— Я был молодым, неосторожным. Спалился перед Настей. Она меня увидела так, что все стало понятно. Мы сидели в баре. Черт знает, что ее туда занесло. А потом я пришел домой, и Катя… твоя мама с порога начала кричать. Вещи мои мне в ноги кинула, сказала, чтобы я убирался и не смел подходить, ни к ней, ни к тебе. О тебе, говорила, чтобы вообще забыл. Я стал извиняться, оправдываться, но Настя тоже там была, подливала масла в огонь. Оскорбления, вся эта грязь, слова… — он смотрит на меня, вздыхает, закрывает глаза на несколько секунд, сжимает зубы, как будто воспоминания причиняют ему вполне реальную боль. — Ты же хочешь на чистоту, да? — Смотрит теперь мне в глаза, и я вижу, чувствую почти, как ему тяжело. — Честный разговор. Ну ладно, Юр, честно, так честно. — Снова затягивается, выдыхает дым перед собой длинной туманной дорожкой. — Я никогда не любил твою маму. Так, чтобы по-настоящему. Я просто не мог, понимаешь. Но я полюбил тебя с первого дня, когда вас привезли из роддома. И я бы никогда не бросил тебя. Я готов был на многое. А тогда, в тот вечер, посреди всех Катиных и Настиных криков, оскорблений… Я стоял на коленях и умолял дать мне шанс все объяснить, умолял поговорить и не рубить с плеча. Я на все был готов, только чтобы остаться с вами, с тобой. Если даже развестись, не жить вместе, то хотя бы с тобой видеться, чтобы ты знал, что я твой отец. Но нет. Катя была просто в истерике. Она меня ненавидела тогда, да и потом. Сказала, если я не уйду и если попытаюсь с тобой связаться, то вычеркнет меня из свидетельства о рождении, расскажет всем, какой я, и тогда меня лишат всех прав. Тебе был год, Юр. Она не разрешила мне даже посмотреть на тебя тогда, выставила и выкинула вещи. Это не оправдание, но я не мог допустить, чтобы все узнали обо мне. Тогда бы с нашими законами меня, правда, могли лишить отцовства. Да еще Настя бы приврала. Это все было между нами, между мной и твоей мамой. Я не должен был врать, но иначе уже не мог. Я все оставил, квартиру, машину. Половину того, что зарабатывал, отдавал Кате, только чтобы она хотя бы не ставила прочерк в графе «отец» в твоем свидетельстве. Только чтобы хоть как-то остаться в твоей жизни. А потом у меня дела пошли хорошо. Она не разрешала мне тебя видеть, только деньги брала. Я иногда тайком приходил на матчи или смотрел издалека, как вы тренируетесь, чтобы ты не заметил. Да, возможно, нужно было все сделать иначе. И конечно, я виноват в том, что случилось с Катей, с вами. Но она меня никогда не слушала, а я молчал, потому что боялся, что все узнают. Потому что был трусом. И потом, Юр, я, как мог, пытался тебя от этого уберечь, чтобы по тебе не ударило. Зачем тебе было об этом знать…
