Вечером город казался вымершим. Мерцал тусклый свет в окнах. Редко попадались прохожие. Не было ни извозчиков, ни трамваев. Днем еще можно было увидеть трамвай: перевозили дрова, картошку, муку…
По Софийской набережной, дымя удивительно черным, вонючим газом, подпрыгивая, ехал автомобиль. Выхлопы его мотора, работавшего на какой-то невообразимо дрянной смеси, напоминали оглушительные выстрелы.
Уэллс, уже начавший понемногу свыкаться с неудобствами передвижения, больше всего чувствовал тревогу из-за этой стрельбы. Ему казалось, что выстрелы должны всполошить жителей, заставить их выскакивать на улицу. Но никто не выскакивал. Наоборот, в одном из домов опустили штору.
Мимо прошла пожилая женщина с узелком… Уэллс, обернувшись, долго следил за ней. Узелок небольшой, но, видимо, тяжелый: женщина часто меняла руки… В Петрограде и Москве, заметил писатель, не ходили с пустыми руками: несли скудные пайки, несли менять вещи на хлеб… Мена, как в туманные времена детства человечества, но не такая наивная и простодушная… Наверняка жестокая и неравная… Диктат имеющего хлеб. С голоду отдашь за него и полотно Рембрандта…
Впереди показалась сгорбленная фигура старика, медленно тащившего тележку. Уэллс не спускал с него глаз: эта жанровая картина Москвы осенью 1920 года тоже может пополнить его впечатления и знания о Советской России вообще…
Машина проехала, а писатель, круто повернувшись, старался не выпускать человека с тележкой из виду.
— Пожалуйста, остановите, — сказал он.
Чекулин и переводчица с досадой переглянулись: еще немного — и доехали бы до гостиницы… А теперь кто знает, что будет? Что это за старик и что он станет говорить почетному гостю?
Уэллс открыл дверцу и вышел из машины. За ним — Чекулин. Переводчица подумала-подумала и тоже вышла. Вытянув шею, писатель всматривался в старика, тащившего на тележке, как теперь можно было определить, мелко наколотые поленья.
— Удобно ли заговорить с этим джентльменом? — осведомился Уэллс у переводчицы.
— Вероятно, да, мистер Уэллс… — без энтузиазма ответила переводчица.
— Пожалуйста, извинитесь и спросите, могу ли я с ним поговорить?
Переводчица повернулась и хотела обратиться к старику. Но тот — это был Покровский — предупредил ее:
— Не трудитесь… Я знаю английский, а когда был помоложе, читал Джорджа Герберта Уэллса в подлиннике… А вы фальшивите в произношении, мадам!
— Что он говорит? Что он говорит? — заволновался писатель, услышав свое имя.
