«Сынок, — написала она ему в год окончания Второй мировой войны. — Все это время я читаю о новой бомбе Эйнштейна, сделанной из атомов. Они пишут, что на наши плечи легла ужасная ответственность: ведь мы можем неправильно использовать эту силу и взорвать мир. Дескать, из-за этого мы должны научиться контролировать себя. Как будто эта бомба — вина людей, хотя это не так. Конечно виноваты атомы. Это как взрывающаяся перед лицом сигара с сюрпризом>[208] или как моя дешевая японская шкатулка для драгоценностей, которая каждый раз защемляла мне палец, когда я открывала ее».
Она не больше доверяла науке с ее открытиями о мире, чем человеку, упавшему в колодец и, тем самым, открывшему его. Она считала, что наука должна обеспечить нас путеводителем по безопасному посещению природы, путеводителем, который никогда не будет полным: всегда можно ждать гадких сюрпризов. Безусловно, ма ничего не понимала в физике и допускала, что правила могут внезапно немного измениться и вода в любое время может потечь вверх по склону холма. Он помнил, как незадолго до смерти она где-то увидела доску в псевдодеревенском стиле, на которой смешными буквами был вырезан закон Мерфи: «Если Что-то МОЖЕТ Пойти Неправильно, ТАК И БУДЕТ!» Как смеялась она, которая вообще не смеялась в тот долгий год болезни и боли. Если что-то может пойти неправильно, так и будет: единственный закон, который она признавала в этой беззаконной вселенной.
Каким-то образом вопреки ей он вырос оптимистом, ожидающим и даже предполагающим, что жизнь припасла для него самое лучшее или по крайней мере честную сделку. Он помнил, как однажды лежал на вершине холма, глядя сверху на город, расколотый оживленной рекой, чье далекое русло вырывалось из города и, покрытое осенним туманом, вилось к бледным воображаемым холмам: в тот день он впервые понял, что любит мир, любит свои ощущения от него, его погоду, виды и вкусы. От своего открытия он почувствовал глубокое удовольствие и тогда еще не знал, что осознание удовольствия от вещей является началом отделения от них. Удовольствие можно уменьшить, но отделение, однажды произошедшее, не излечить никогда.
Сейчас он не очень-то оптимист, ну, может быть, умеренный. И за окнами его дома опять осень, дома, из которого он не часто осмеливается высунуть нос. Пора туманов и плодоношенья>[209]. Мать не выносила Китса.
Он нечасто замечал это в то время, но потом стал считать усилия матери вырастить его в одиночку великим подвигом; странная и почти сумасшедшая, она, вероятно, просыпалась каждый день и старалась сделать его жизнь максимально похожей на жизнь других, по крайней мере не настолько отличающейся, чтобы он так и не смог найти себе место среди них и не принадлежал только ей. Чистилась и гладилась одежда, на столе появлялись питательные блюда. Прививались хорошие манеры, давались предостережения и уверения, его достижения, страхи и надежды всегда воспринимались серьезно, хотя и с некоторым замешательством. Он, в свою очередь, кое-как старался не разбить ей сердце и совершенно опустошить ее жизнь, в своей борьбе взбираясь или спускаясь по улицам, заходя в комнаты и общественные здания, в которых прошла большая часть его жизни; даже сейчас, через много лет после ее смерти, он мог громко застонать и почувствовать пот на лбу, когда (посреди бессонной ночи, мысленно перелистывая страницы своей жизни, как сейчас) он думал о том, как близки они были.
