И все эти фигуры, учил его доктор Понс, земные и небесные и над небесами, обернуты вокруг одной бесконечно малой искры в центре бытия, словно слои жемчуга, которыми устрица покрывает крупинку песка, так раздражающую ее. Эта крупинка света, неделимая, вечная, бесконечная даже в своей бесконечной малости — всего-навсего центральная точка твоего сердца.
Тут доктор Понс коснулся вельвета над сердцем мальчика.
И, не раньше чем последняя из разъяренных Архонтов вспомнит это, не раньше, чем она сдастся, смешает свои карты — и с ними безнадежную иллюзию, что она правитель и есть чем править — эта огромная игральная доска будет свернута и убрана в сторону, и Игроки, зная, что они неполны, обратятся к Плероме>[207], Полноте, Богу: чье отсутствие — это все, что они есть на самом деле.
Бог. Он как мать, чей ребенок, решив сбежать из дома, кладет ланч в бумажный мешочек и вещи в рюкзачок и затем уходит, чтобы никогда не вернуться; ребенок забирается так далеко, как никогда раньше, на самые границы земель, таких огромных и далеких, что не может понять их; он уже забыл, почему был таким печальным, злым, возмущенным или раздраженным, и помнит, что мать осталась дома; и он поворачивает, идет назад и находит мать в кухне; и она лишь улыбается ему, снимает шляпу с его головы и говорит ему умыться, даже не подозревая, что он вообще уходил, уходил так надолго.
«Мы, — говорил доктор Понс (мальчик, которому он говорил, думал, что тот имеет в виду ты и я, и только позже решил, что доктор имел в виду мы, люди, и, наконец, он догадался: мы, немногие, такие, как мы) — мы те, кто помнит. Мы — самые последние и самые маленькие копии божественной забывчивости; и, тем не менее, всеобщее спасение спрятано в нашей памяти. Но, поскольку мы самые нижние и последние, самые далекие от света, мы также и ближе всего к центру, и искра света находится рядом с нами; искра, из которой мы, когда-то пробужденные, можем раздуть пламя».
* * *
Так вот. Крафт и сегодня мог продекламировать этот катехизис, хотя только на кратчайшие мгновения (вдыхая запах дымящегося угля или чувствуя под ногами тлеющие на льду угли) мог почувствовать драму, о которой рассказал ему доктор Понс, и безграничную тьму, в которой, как представлял себе мальчик, все это происходило.
Мать называла это Знанием, но, став старше, он решил, что это не столько Знание, сколько Знание Лучше, типа всеобщего Я-вам-говорил, которое ничем не удивишь. К человеческой сентиментальности она относилась насмешливо и цинично, хотя насмехалась не над человеческими претензиями, а над смирением: человек верит в доброту жизни и дарителя жизни, человек пресмыкается перед презренной и фальшивой природой. Ма всегда действовала так, как будто существовала какая-то метафизическая гарантия, что предмет является таким или действует так, как определяет его имя: если клей не желал в достаточной мере соединять два предмета, она воспринимала это не как знак, что клей и предметы не подходят друг другу или что погода сегодня сырая; нет, она (со смесью отвращения и торжества) видела в этом знак, что вселенная в очередной раз не выполнила своих обещаний, в очередной раз доказывая, что она не то, чем хочет казаться. Мать — туристка в дрянной туристской каюте — хотела только примириться с неудобствами на время краткого отпуска, а погода стала сырой.
