Бесконечные Вещи | страница 83
Он вернул письмо в конверт и внезапно опечалился, мельком увидев нетерпеливого восприимчивого ребенка и скучая по нему: тот исчез, в этом теле он остался один. Чудесный и ужасный, этот ребенок безумно любил мир и поглощал его весь день напролет, несмотря ни на что, ни на что.
В городе трудно было найти менее подходящую улицу для дома матери, чем Механик, хотя сама она этого не замечала; довольная тем, что не подходила ни к чему, она шествовала на рынок мимо сражающихся польских домохозяек и детей с остриженными из-за вшей головами, игравших в чижика и дымивших в переулках: она шла в остатках одного из своих древних эстетических нарядов, с распущенными волосами. В угловом магазине она покупала ужасную желтую газету и коробку турецких сигарет, а потом звонила, разговаривая так, что слышал весь магазин; возможно она звонила директору школы, объясняя отсутствие сына в классе: тем временем мальчик стоял рядом (он не считал себя невидимым, в отличие от нее, которая верила или делала вид, что верила, будто люди кругом не видят тебя или не обращают на тебя внимания) и сосредоточенно разглядывал свои ботинки.
Они возвращались в подвал, она ложилась на пахнущий плесенью диван, закуривала ароматную сигарету и читала ему газету (отвратительные преступления и странные случайности), и он обнаруживал, что легче быть на ее стороне против мира. Она позволила ему узнать, что на улице есть и другие семьи, живущие без мужа или отца; просто она была слишком гордой и не хотела лгать, как другие, называвшие себя миссис и утверждавшие, будто их мужья путешествуют или погибли на войне. Он не был настолько гордым, чтобы не лгать, и лгал в школе и на улице, но гордился ее гордостью и позаимствовал ее для себя.
Долгое время он считал, что мать не спит по ночам, поскольку она всегда приходила в его комнату во мраке ночи, одетая так же, как и днем, будила его и давала дольку апельсина или гомеопатическую пилюлю или втирала камфорное масло ему в ноздри. Часто, когда он утром вставал, она уже лежала на диване в той же самой одежде. Он мог сказать, что она работала допоздна, поскольку на ее длинном столе лежали кучи серебряных цветов, которые она мастерила. Некоторые из них предназначались для шляп, другие — для столов в ресторане, но большинство — для бессмертных погребальных венков. Она — в других отношениях настолько неумелая, что даже редко пыталась что-то сделать руками — была магически великолепна в своем искусстве; миниатюрные цветы, более настоящие, чем настоящие, выходили из ее почти не двигающихся пальцев, как будто она, как фокусник, наколдовывала их из ладони. Много лет спустя, когда он увидел замедленную киносъемку — цветок показывается из земли, вырастает, выпускает лепестки и пестики, наклоняет тяжелую головку, и все за несколько секунд — он с изумлением подумал не о Матушке-природе, но о собственной матери, которая работала по ночам, и о ее груде маков, роз, ромашек, лилий и голубых люпинов.
