И вот сейчас, сидя на краешке сцены, Тумидус наблюдал, как Папа Лусэро тужится, пытаясь взлететь. Так борются с запором, пришло на ум грязное сравнение, и консуляр-трибун проклял себя за солдафонство. Он видел, как виртуозно работает с нитями, собранными в пучки, маэстро Карл – поощряет, уточняет, вносит мельчайшие, но существенные дополнения. То, что маэстро имел опыт полётов в составе колланта, а значит, отлично знал, что представляет собой большое тело, позволяло кукольнику безошибочно расставлять акценты.
Трудно, подумал Тумидус. Им трудно, но и мне нелегко.
– Динамику марионетки чередуют с покоем, – два ученика вздрагивали, слыша бормотание маэстро. Пьеро боялся за учителя, а у Лючано Борготты хватало воспоминаний, чтобы вздрогнуть при этих словах. – Нельзя приводить в одновременное движение все ее сочленения. Кукловод нуждается в развитом чувстве опоры…
Опора, подумал Тумидус. Где ты, опора?
Сознание расслоилось, а слоистое восприятие мира всегда давалось ему болезненно – ещё со времён десантного училища. Он был во дворе Папиного дома – сидел на крыльце, подобрав под себя ноги. Он был в кукольном театре – следил за маэстро и Папой, мучающимся в непривычной для антиса роли марионетки. Временами он проваливался под шелуху – в те краткие моменты, когда у Папы что-то начинало получаться. Тогда и для Тумидуса начинались метаморфозы – нити, какими их видел маэстро, вибрировали, вибрация рождала смутные образы, но конкретика ускользала из рук, и сквозное действие поворачивало вспять.
Спектакль шёл к кульминации – или к провалу.
