Настоящей причиной было то, что я как англичанин чувствовал себя опозоренным, если англичане здесь в Берлине покорно пошли на уступки, это бесчестье, я не хочу разделять за это ответственность. Во многих отношениях я был "more English than the English[11]". И ещё я не желал всей этой деколонизации, поборником которой был Давид Астор.
Как происходило Ваше медленное сближение с Федеративной Республикой?
Решение остаться здесь созревало медленно, приблизительно во время второго берлинского кризиса. С другой стороны я не видел также своего возвращения в "Observer", поскольку существовало слишком много различий в мнениях об общей направленности. Это было уже странно. Во второй половине войны и в первые послевоенные годы я пытался влиять на английскую политику как всё ещё немец, и для этого притворился англичанином. Затем наступило время, когда я здесь в своей собственной стране писал как англичанин для английской газеты и с английской точки зрения. Это играло роль снова и снова до сих пор…
Лишь в 1972 году я натурализовался здесь обратно в германское гражданство, однако сохранил британское гражданство. Между тем у меня больше нет ощущения, что я имею право чувствовать себя англичанином или быть может вовсе туда вернуться. Кроме того, моя нынешняя жена не желает принимать в этом участия.
В Германии я затем в шестидесятые годы весьма резко освещал в "Stern" германскую внутреннюю политику как Всё-Ещё-Англичанин.
И хотя я не стыжусь своей жизни — почти что наоборот, за многое я частным образом немножко горжусь — у меня нет никакого желания описывать это и бросать это любому на съедение. Против меня можно очень легко полемизировать. Я всегда писал лишь то, что я в тот момент считал правильным.
Как бы Вы сформулировали своё самоощущение — видите ли Вы себя публицистом, журналистом или историком?
"Публицист" для меня — это слишком высокопарное выражение. Большую часть своей жизни я с некоторым изумлением всё же ощущал себя журналистом. С историком же дело обстоит так. Я всегда очень интересовался историей, не всей историей, а определёнными периодами, среди которых прежде всего последние. Однако все свои книги я также всегда писал немножко как журналист с акцентом на нечто, иногда очень отчётливо, или, как в моей последней книге, с невысказанной мыслью, на которую мягко намекается лишь в одном предложении, которое читатель должен сам для себя выискать, а именно: мы вовсе не хотим снова иметь Германский Рейх, мы вовсе не должны его снова хотеть, это не было счастьем для нас, в том числе и до Гитлера. Так что я своего рода журналист, пишущий об истории, причём я не мечтал о том, что это станет моей жизнью. Гораздо охотнее я был бы высшим служащим в министерстве, пишущим романы.
