Бригада из каторжных обтесывала и распиливала бревна. Топорами на месте тесали шпалы. Двуручные пилы с трудом вгрызались в годовые кольца мерзлых вековых лиственниц. Вжик-вжик, вжик-вжик. Охранники в серых шинелях, с красными от холода лицами, гарцевали туда-сюда вдоль насыпи и громко ругались на каторжных. Время от времени в поле зрения появлялся и хорунжий Микеладзе. За несвоевременное исполнение предписания он в наказание был определен ротмистром Муравьевым на две недели для несения службы непосредственно на трассе.
Среди остальных офицеров хорунжий отличался вздорным и совершенно непредсказуемым характером. Несмотря на манеру держаться перед подчиненными, как и подобает ревностному служителю Отечества, было заметно, что служба хорунжему поднадоела до чертиков. Кто-то из казаков, разоткровенничавшись с путейцами, проговорился, что быть бы сейчас Микеладзе, по крайней мере, не в лейб, так просто гвардии какого-либо западного линейного полка. Такой карьере мешала без меры горячая голова. После крупной бытовой провинности отправили его в Сибирский округ и там по распоряжению ли, какому, либо иронии злой судьбы поклонник петербургских женщин оказался в совершеннейшей глуши, неведомой мерзкими условиями бытия даже в кошмарных сновидениях похмельных ночей. Здесь, на строящейся железной дороге, не было ничего, что, по разумению хорунжего, считалось потребностью для любого порядочного человека. Если он, конечно, настоящий мужчина, а не слюнтяй. Ни хороших вин, ни достойных женщин, ни прочих прелестей светского мира. В общем, радости хорунжий испытывал мало. Как от скотского пойла, именуемого по-местному либо бражкой, либо сивухой, так и от толстых потных женщин – и то, столь дефицитных в этакой глухомани. И чем дольше тянул лямку хорунжий Микеладзе, тем сильнее и чаще случались у него приступы потаенной ярости.
Микеладзе обогнал медленно ползущие подводы. Стеганув плеткой коня, ускакал.
– То-то же, – проворчал один из арестантов, опуская с плеча на снег короткое, но тяжелое лиственничное бревнышко. – Слышал я, что государь указ издал про нашу волю, как только дорогу к океану протянем.
– Жди, – угрюмо отозвался напарник. – Скорее, сам здесь ноги протянешь, чем такое произойдет.
– Слышь, Иван? – обратился арестант к Бурову: – Ты, часом, ничего подобного не слышал? – Тот, что спрашивал, тщедушный мужичок с рябым крестьянским лицом, видно, родом откуда-нибудь из средней полосы России. Мужичок угодил на каторгу пять лет назад. Якобы за поджог господского имения. Он-то, лапотоп рязанский, имения не поджигал. Он только на шухере стоял, а красного петуха другой деревенский запустил. Но все равно, как ни крути, виноват. Каторжного срока отмерили за милую душу десять годков. Ладно, что в том пожаре барин не сгорел. Впрочем, длинная история…
