То есть, возможно, Югославию. В любом случае на той стороне пролива есть памятники солдатам, погибшим в Первой мировой войне.
На стороне Трои можно найти монумент, где был похоронен Ахиллес гораздо, гораздо раньше.
Ну, то есть говорят, что там похоронен Ахиллес.
Все равно я нахожу удивительным, что юноши умирали там на войне давным-давно и потом умирали в том же самом месте три тысячи лет спустя.
Но, как бы то ни было, я передумала пересекать Геллеспонт. Под которым я имею в виду Дарданеллы. Вместо этого я выбрала моторный баркас и отправилась в сторону греческих островов и Афин.
Даже имея всего лишь вырванную из атласа страницу вместо морских карт, я не спеша добралась до Греции за два дня. Многое об этой древней войне явно сильно преувеличено.
И все-таки некоторые вещи могут тронуть до глубины души.
Например, когда днем или двумя позже я увидела Парфенон в лучах заходящего солнца.
Думаю, что как раз в ту зиму я жила в Лувре. Жгла артефакты и картинные рамы, чтобы согреться, в зале с плохой вентиляцией.
Но затем, с первыми оттепелями, меняя машины, когда заканчивался бензин, я устремилась обратно, через центральную Россию, чтобы вернуться домой.
Все это, бесспорно, происходило, хотя и, как я говорю, давно. И несмотря на то, что, как я уже сказала, я могла быть безумна.
Впрочем, я вовсе не уверена, что была безумна, когда ехала в Мексику, перед этим.
Возможно, перед этим. Чтобы навестить могилу ребенка, которого я потеряла еще раньше, по имени Адам.
Почему я написала, что его звали Адам?
Саймон — так звали моего мальчика.
Незапамятные времена. В том смысле, что человек может на мгновение забыть имя своего единственного ребенка, которому теперь было бы тридцать?
Едва ли тридцать. Скажем, двадцать шесть или двадцать семь.
То есть мне пятьдесят?
Есть только одно зеркало, здесь, в доме на пляже. Пожалуй, что пятьдесят, судя по зеркалу.
Мои руки говорят о том же. Заметно по тыльной стороне ладоней.
Однако же у меня пока бывают менструации. Нерегулярно, и порой длятся неделями, а потом не наступают так долго, что я о них вовсе забываю.
Быть может, мне не больше сорока семи или сорока восьми. Уверена, что когда-то я пыталась отсчитывать месяцы или, по крайней мере, сезоны уж точно. Но я уже даже не помню, когда именно осознала, что давно сбилась со счета.
Но кажется, мне должно было вот-вот исполниться сорок, когда все это началось.
Те послания я писала белой краской. Огромными печатными буквами, на перекрестках, где их увидел бы любой прохожий.
