Жестокое очарование расстилалось над покинутым поселком. В полуденном молчании можно было услышать только неожиданное чавканье свиньи, рывшейся в отбросах; потом, заглушая колокольный звон, доносилось эхо ослиного рева, невыносимого в своей ужасной фаллической тоске. Пели петухи, и в этом полуденном пении уже не было дерзкого ликования утреннего привета: в нем слышалась бесконечная печаль безлюдных полей. В небе летали черные вороны, а еще выше широко кружили коршуны; казалось, они искоса посматривают на вас своими неподвижными круглыми глазами. Невидимое присутствие животных чувствовалось в воздухе; но вот из-за дома одним прыжком на изогнутых ногах появлялась королева здешних мест — коза и устремляла на меня свои таинственные желтые глазки. За козой бежали дети, чуть прикрытые лохмотьями; вместе с ними прибегала маленькая четырехлетняя монашенка в своей особой одежде с нагрудником и вуалью и пятилетний монашек в рясе, подвязанной веревкой, — такую одежду здесь носят, согласно обету, подобно монахам на миниатюрах или инфантам Веласкеса[18]. Дети хотели проехаться верхом на козе; маленький монах хватал козу за бороду и прижимал к себе ее мордочку, а монашенка пыталась влезть ей на спину; другие дети держали козу за рога и за хвост; и вот они на одно мгновение в седле; потом коза внезапно делала прыжок, отряхивалась, сбрасывала детей в пыль, останавливалась и насмешливо смотрела на них. Они поднимались, снова ловили козу, снова забирались на нее, а коза убегала, дико подпрыгивая, и вот все они скрывались за поворотом.
Крестьяне говорят, что коза — бесовское животное; другие животные тоже бесовские, но коза особенно. Это совсем не значит, что она злая, что она имеет что-нибудь общее с христианскими дьяволами, даже если дьяволы являются в другом облике. Она демонична, как и всякое другое живое существо, и больше, чем всякое другое, потому что в ее зверином обличье заключено нечто иное, некая сила. Для крестьянина она была тем же, чем был когда-то сатир, сатир настоящий и живой, худой и голодный, с загнутыми рогами на голове, с горбатым носом, с висящими сосками или половыми органами, обросший шерстью, бедный сатир, братски близкий и дикий, ищущий колючей травы на краю пропасти.
Под взглядом этих не человеческих и не божественных глаз, сопровождаемый таинственными силами, я медленно шел к кладбищу. Но оливы не дают тени: солнце проходит насквозь через легкую, как газовая вуаль, зелень. Я предпочитал пройти через разломанную решетку в маленькое убежище на кладбище: это был единственный во всем поселке уголок — замкнутый, свежий и уединенный, а может быть, и наименее грустный. Когда я садился на землю, ослепительная белизна глины исчезала, закрытая стеной; два кипариса покачивались на ветру, а между могилами росли необычные для этой земли, не знающей цветов, кусты роз. Посреди кладбища виднелась яма глубиной в несколько метров, с гладко срезанными в сухой земле стенами, готовая для следующего покойника. Лестница, вырубленная квадратиками, позволяла спуститься туда и вылезти без особого труда. В эти жаркие дни я взял в привычку во время моих прогулок на кладбище спускаться в яму и ложиться там.
