Небо было розово-лилово-зеленое, очаровательного цвета малярийных земель, и оно казалось бесконечно далеким.
Я оставался в доме вдовы дней двадцать в ожидании, что найду другое помещение. Лето блистало губительным зноем; солнце, казалось, остановилось посреди неба, глина потрескалась от сухости. В трещинах изнывающей земли гнездились змеи, толстые маленькие местные гадюки, которых крестьяне называют коротышками. Яд их смертелен.
«Коротышка, не бросайся, где лежишь, там оставайся».
Непрерывный ветер, казалось, высушил и тела людей; стояла невыносимая жара, дни проходили в однообразном ожидании захода солнца и свежести вечера. Я сидел в кухне и следил за полетом мух, единственным признаком жизни в неподвижном безмолвии летнего зноя. Деревянные ставни, окрашенные в зеленовато-голубой цвет, были усижены мухами; тысячи черных точек, замерших в солнечных лучах, еле слышно шуршали и притягивали лениво завороженный взгляд. Вдруг одна из черных точек исчезала с легким шелестом внезапного и невидимого полета, и на ее месте показывалась как бы маленькая звезда, сверкающе-белая точка с золотыми краями, которая постепенно угасала. И другая муха поднималась в воздух, и другая звезда появлялась на лазури ставни; и так все время, пока Барон, дремавший у моих ног, не начинал ворчать, увидев какой-то странный наивный сон; потом он вскакивал, внезапно разбуженный, и, хватая на лету насекомое, нарушал тишину свирепым щелканьем зубов.
С решетки балкона свисали и лениво качались на ветру связки фиг, черные от мух, старавшихся выпить из них последнюю влагу, пока пламя солнца не высосало ее окончательно. Перед дверью на улице под черными флагами подсыхала на солнце густая жидкость цвета крови, заливавшая столы с загнутыми вверх краями. Это готовились томатные консервы. Рои бесчисленных мух разгуливали посуху, как народ Моисея, на затвердевших местах; другие рои бросались и вязли в жидких зонах этого красного моря и тонули в нем, как войска фараона, жадные до добычи. Великое безмолвие полей стояло над кухней, лишь непрерывное жужжание мух сопровождало часы бесконечной музыкой опустошенного времени. Но вдруг в соседней церкви начинал звонить колокол в честь какого-нибудь неизвестного святого, для какого-нибудь случайного обряда, и жалобные звуки наполняли комнату. Звонарь, парень лет восемнадцати, босой и в лохмотьях, с лицемерной вороватой улыбкой, следовал, когда звонил, какой-то своей, бесконечно грустной фантазии: что бы ни случилось, всегда раздавался похоронный звон. Мой пес, чувствительный к присутствию духов, не мог выносить этого погребального гула и при первом ударе начинал выть с душераздирающей тоской, как если бы смерть прошла мимо нас. Или, быть может, в нем сидел бес, который пробуждался при этих священных звуках? Во всяком случае, я должен был вставать и, чтобы успокоить его, выходить с ним на улицу. По белой мостовой в поисках убежища прыгали блохи, большие голодные блохи; клещи висели в засаде на травинках. Поселок казался безлюдным. Крестьяне были на полях, женщины прятались в домах за полузакрытыми дверями. Единственная улица бежала вниз между домами и обрывами до самого обвала без единого тенистого оазиса. Я медленно поднимался, направляясь к чахлым оливам и кипарисам возле кладбища.
