Из морга вышел наш боец с кружкой.
— Что пьешь? — спросил его кто-то.
— Морс какой-то, там стоял, — ответил он и показал на морг.
Другой наш боец лежал на носилках у морга — отдыхал. Носилки были в крови.
Уже было глупо торчать у морга, и я пошел к своим. С фасада больница выглядела ужасающе — разбитые окна, из которых висели белые простыни, одна из них с надписью чем-то красным: «Не стреляйте».
Я подходил к нашим, когда меня кто-то схватил сзади. Я обернулся. Гена! Живой!
— Лёха, ты чего? — спросил Гена, когда увидел мои слезы.
— Ничего-ничего, — ответил я и обнял его.
Ошибка передающего или я просто ослышался? Потом я узнал, что по рации говорили: «Соловов «двухсотый». Это был майор Владимир Соловов. Ошибиться может каждый. Но тогда я ругал себя, что дал волю эмоциям, весь бой думал о гибели друга, а мог и должен был быть более собранным и толковым. Но заведомая безнадежность этого штурма снимала с меня часть вины. Никто на моём месте не сделал бы ничего.
После завершения спецоперации на вылет в Москву собрались оставшиеся в живых. Мы грузили раненых. Виктор Иванович тоже был ранен, но не тяжело, и мог передвигаться самостоятельно.
Вдруг ребята из СОБРа начали дружно нам хлопать и аплодировать. Но мы не хотели этих аплодисментов. Мы не выполнили задачу. Никто бы её не выполнил, но сейчас это были мы.
Мы молча ныряли в самолет.
— Витя, ну т-ты как? — рядом с Блиновым сидел Анатолий Николаевич Савельев.
— Да что я. Жив, — ответил Виктор Иванович.
— Ты больной что ли — т-так б-бегать, когда чехи п-поливали без остановки? Ты в-вообще помнишь, что ты гранаты ру-уками ловил, как в цирке? Я удивлен, что ты не-е в цинковом г-гробу.
— Отстань, Толя, — сказал Блинов.
— В-воды хочешь? — спросил Савельев.
— Одно я хочу — поселиться в доме в глухом лесу, чтобы скотство не видеть. Человек мерзкая тварь.
— В-витя, в лесу м-медведи приходят.
— Пусть приходят. Они лучше людей.
— Витя, они б-боевики, они нелюди. Мне что ли тебе ра-ассказывать.
Я не слышал этого разговора. Мне рассказал Алексей Лосев, который сидел рядом и слышал Блинова. Тот говорил Савельеву:
— У меня на первом этаже пьяница живет одноногий. Ну такой, бомжеватого вида, спившийся уже, на протезе, — начал рассказывать Виктор Иванович. — По социалке ему квартиру на первом этаже дали. Пьет и ведет аморальный образ жизни. Я пошел за хлебом, сетку взял, купил хлеб и иду обратно. Смотрю, он стоит перед подъездом и не может подняться. В таком грязном заблеванном плаще. Я думаю, надо помочь. Подхожу, взял его за локоток и пытаюсь поднять, но что-то мешает. Я дергаю, а он не поднимается, я сильнее. Тогда он начал орать. Думаю, ну орет просто потому что пьяный, по дури. Я еще сильнее — он орет. У меня хлеб уже болтается в сетке, о его плащ трется — я выбросил потом эту буханку. Я все дергаю и дергаю, а он орет. А потом смотрю — у него протезы попали под ступеньку, и ему реально больно. Вот так же и мы в этом Буденновске, Толя. Вот и мы здесь так же.
