У меня был пулемёт Калашникова, самовольно взятый с собой. Но палить из него очередями в сторону больницы я не мог — пострадали бы заложники. Только прицельно, только одиночными.
В это время наши ребята брали корпуса больницы. До последнего было неизвестно, есть там чеченцы или нет. Ворвались в инфекционное и травматологическое отделения, но нашли только пустые койки и тарелки с остывшей едой. Стало ясно, что всех заложников согнали в главный корпус. А на улице продолжалась мясорубка, плотность огня чеченцев была страшная.
Уже было понятно, что атака захлебнулась. Трое двухсотых и несколько раненых бойцов лежали под огнём. Выбраться самим у них не было шансов. С этого момента эвакуация с поля боя наших ребят стала основной задачей.
Вдруг я увидел бегущую фигуру. Боец сделал бросок к окнам больницы. По нему поливали свинцом из окон. Но он продолжал бежать.
— Твою мать! — вырвалось у меня.
Это был Виктор Иванович.
Как рассказывал потом Сережа Филяшин, который шел в одной с Блиновым боевой тройке, они начали движение вместе, но Виктор Иванович рванул вперед напролом и его потеряли из виду.
Для него штурм не был кончен. Он пошёл в атаку один.
Блинов добежал до больницы, до Главного корпуса. Потом выяснилось — он был одним из трёх, кто вообще смог до него добраться.
Блинов подобрался с торца, с угла. Там была небольшая мёртвая зона. Достать его свинцом было нельзя.
Тут я увидел, как из окна полетела граната. Потом вторая, третья. Блинов ловил гранаты руками и забрасывал их обратно в окна.
Но долго это продолжаться не могло. Блинов не мог войти в корпус, а помочь ему было некому. Мы тоже не могли. У нас было задание — вытащить с поля боя, раненного в ногу Фёдора Литвинчука.
Он лежал перед нами рядом со своим напарником Андреем Руденко. Федю мы звали «форточник» — он был небольшого роста, как раз для проникновения в пилотскую кабину воздушного судна. А вот у Андрея был позывной «Ломоносов», за богатырское телосложение, русую шевелюру и голубые глаза, как у великого русского учёного. Оба находились в пяти метрах от нас, за маленькой кучей песка. Но пройти эти пять метров и остаться в живых не было никакой возможности. Только с третьей попытки, на исходе четвёртого часа боя, нам удалось их вытащить из-под огня.
В рации вдруг захрипело:
— Соколов «двухсотый».
Дальше другие фамилии и слова «трехсотый», «двухсотый», но их я уже плохо слышал. Мой друг Генка Соколов погиб.
Тогда я не смог взять себя в руки, у меня все поплыло. Я сел и пытался дышать ровно, но получалось плохо.
