Ну вот — я один в компании с целой бутылкой водки и неплохой по моим временам закуской. Думать уже не было желания. Я всегда был фаталистом — Маша или вернется, или нет. Но ведь кто-то должен меня кормить и платить за квартиру?..
Ничего нового не хотелось, да и искать вариантов не было. Но это решать не здесь и не сейчас. Я закурил, и одновременно услышал хруст сломанной ветки — из зарослей со стороны помойки показалась мятая кепка.
— Звонил тебе, звонил — тишина. Уже час брожу без толку, башка трещит, — Коля-пожарный, собутыльник из соседнего дома, как всегда с утра — на посту.
— Ну так садись, похмеляйся, — я достал из пакета бутылку. — Слушай, Николаша, помнишь Аньку, к которой я бегал раньше? Рыжая такая?
— Эта, которая померла позавчера? — Коля всегда знал все новости округи. — И чего?
— Чего, чего? Что говорят? — не знаю, почему мне это было нужно, но я решил узнать подробности смерти Энджи.
— Я слыхал, что брат пришел домой, а она лежит в коридоре, завернутая в полотенце. Башка в крови, комод в крови.
— Менты что говорят? — я понял, что пока не переработаю эту никак до меня не доходившую мысль — никакой алкоголь меня не успокоит.
Когда я забивал оторванной перилиной одного седояйцевого поэта, который пытался раскурочить мою песню погнутым амфибрахием, я успокоился парочкой прямых в дактиль, и стакан спирта примирил меня с его экзистенцией.
Когда Маша публично высказала, что мой нижний герой тонет в ее конюшнях, я выложил его на стол, прямо в салат, а затем заставил ее слопать это блюдо при всей честной компании и запил текилой с пивом.
Я многое делал, после чего мне было стыдно или нет. Я просто по-своему понимал свободу — либо она есть, и в ней есть я, либо люди, чурающиеся моего существования, просто несвободные ублюдки.
Вообще, наблюдая за миром, я все больше утверждаюсь — становится все меньше отпрысков, и все больше отблевков. Я не боюсь людей с уголовным прошлым, я боюсь людей с уголовным будушим. Энджи была из вторых, хотя, я ее совсем не боялся, как не боялся себя.
— Так что там менты? — я второй раз обесточил Николашину руку, робко приближающуюся к стакану, будто рука мальчика в первый раз ищет застежку лифа.
— Ничего не говорят — шлюху грохнул клиент….
«Мою любимую шлюху…», — подумалось мне.
В действительности, из всех моих шлюх, Анечка была самая славная — она любили мои стихи. Их не любил никто. На конкурсах мне аплодировали, некоторые строчки даже печатали, но эти сволочи не любили мои стихи, а я жил только ими — все работы давно обрыдли. Вся эта педагогика, клоунада, журналистика, библиотекарство, наконец. ОНА любила их по-настоящему, жгуче и неистово, больше, чем меня. Меня любили многие, стихи мои — только вместе со мной. А я не хотел, чтобы им, как драгоценным винам (шампуням для перхоти, средствам от натоптышей) наступали свои сроки.
