— Петр Иванович!…
— Ну–ну, славно, славно… А я, знаете, часом, посомневался: с квартиркой этой…, — уж очень много горя вместила квартирка… И горе–то — не от нее ли?…
Это — Сухих. Горя же квартира моя вместила предостаточно, ручек от нее касаться не хотелось…
* * *
…Трудно вашему отцу, Вениамин Залманович: он орёл, ему в небесах должно бы парить с мыслями своими высокими, с талантом, что только персонально, по наряду от Бога можно получить, со светлым его умом, — парить в небесах, где одни только орлы и летают. А он бился о тверди земные — каменные и людские… Вида только не показывал, улыбался, будто все кругом ему трын–трава… В квартирке, вот, на Разгуляе проживал — мерзостная, надо сказать, жилплощадь… Ему, будто, и на это обстоятельство грустное — наплевать, — в нем гордыни не было совершенно — гордость была! Была гордость главная и нетленная: он народом своим гордился несказанно — еврейским, который почитал святым и великим. Мне понятны его отношения и любовь, гордость его к народу евреев, которому он сын истинный: я, русский совершенно, не меньше горжусь своим народом, и люблю его не меньше, и чту свято. Потому мог, право имел понимать отца вашего чувства к еврейству и разделять их искренне. Как понимаю я и чту в еврействе, в истории евреев предтечу собственной моей русской культуры, ибо христианство — православие в особенности — от культуры моего народа не отличаю и потомкам своим закажу отличать. И через подвижничество отца Вашего чту я в еврействе подвиг его постоянный. Я Залману Самуиловичу пересказал однажды тронувшие его глубоко слова Толстого, точно про него специально сказанные — про отца Вашего: «… Проживите и вы в пустыне — увы! — не безлюдной, — в сумятице будней, насыщенных драмами, которые стали за тысячелетия рассеяния еврейского так обычны, что не должны бы уже вас возмущать… Поживите действенно, в буре ежедневности, не теряя мужества, развивая и сохраняя способности сопротивления всему, что враждебно честной и возвышенной душе… Не должны бы уже возмущать, но возмущают с тою же силой, что и тысячу, что и две тысячи лет назад…»
Он постоянно думал об этом, Ваш отец… Знал эти мысли Льва Николаевича, — он ведь все знал, память–то его была безгранична! Но слушал меня внимательно — он слушать умел людей так, как никто на моей памяти. Слушал и улыбался загадочно, должно быть, смеясь внутренне не зло надо мною… Над моей привязанностью к предмету его любви…
