Может быть я преувеличиваю, — да и один ли я преувеличиваю–то, — слышал и теперь слышу вот такое от многих. От товарищей, — в чем -в чем — в юдофобстве не погрязших никак, никоим образом, по причине, хотя бы, прямой принадлежности к святому племени Иисуса… Да… И потому повторюсь — в который раз! — повторюсь, рискуя навлечь на себя потоки критики: никакие гитлеры со всем их пропагандистским аппаратом не способны сотворить такой могучей приобретенной убежденностью армии антисемитов, как это успешно сотворяли во время войны реальные левонтины. Также, впрочем, как самые талантливые и активные интернационалисты любых расцветок не сделают для утверждения добрых отношений между людьми различных наций и расс того, что сделал один Бронштейн и подобные ему граждане. Даже если бы Бронштейн не отдал жизнь за родину, а Левонтин отдал бы ее… невзначай…
К этой своей «идее фикс» Огородников возвращался каждый раз, как псих к резинке от трусиков из старого анекдота, стоило ему только подумать о Левонтине. А думал: он об этом ненавистном ему человеке постоянно и мучительно, как известные герои повестей о Ходже Насреддине постоянно думали о красной и отвратительной заднице павиана, что категорически им было противопоказано здравым смыслом.
Я не любил и не терпел эти его разговоры–откровения, унижавшие его в глазах моих. Я обрывал их вежливо, но настойчиво, прибегая к самому простому и действенному средству — доведению их до абсурда. Огородников спохватывался, размягчался. А я страдал: от разговоров его «за еврейский вопрос» у меня оставался на душе /или, быть может, в желудке, который побаливал периодически/ противный, мучительно осязаемый осадок вкуса липкого и теплого сахарного сиропа с воняющей мылом «К» эссенцией, в комплексе именуемых почему–то в торговой сети «Лимонадом». Если я вовремя не прерывал их — разговоры Огородникова переходили в стадию разъяснений на тему о необычайном героизме евреев–солдат на фронте, «…удостоенных самым высоким статистическим процентом званий Героев…», о том, что сачков, трусов, жуликов и дезертиров тогда, в Отечественную, хватало и среди «…нас, русских…» Надо признаться, эти штучки огородниковские вызывали у меня подозрение в подлинности записи пятого пункта в его анкетах… Обидно было видеть этого достойного человека, столько сделавшего для меня в совершенно не идущей ему роли… Обидно и противно. Я винил его, бедолагу, в том даже, что он никак не мог осмыслить черчилевской реплики на вопрос о причинах отсутствия антисемитизма в Британии: «…Почему? Да потому, что вы не найдете англичанина, которому в голову пришла бы бредовая мысль о том, что он глупее еврея!» Не осмысливал Огородников этой простейшей мысли. Не осмысливал, и все тут. А я винил его… И не догадывался долгое время, что он попросту ревнует Левонтина ко мне! А Огородников не раз и не два с обидой говорил мне, зайдя в очередной раз в мою лабораторию: «…Этот гражданин опять к вам заходил, пакостник?… По дороге в столовую, говорите? Он же печеночник–хроник! Чего ему в столовой делать! У вас просто не хватает настойчивости и злости, чтобы указать ему на дверь, вот что это значит…» Я пытался шутить. Он обижался на мои шутки. А я не хотел, не имел права объяснить Огородникову, почему Левонтин заходит ко мне, ненавидя отца и, верно, распространяя ненависть на меня. Выше, я проговорился о его, Левонтина страхе…
