Прокоп пошел по нему и вернулся, потому что след терялся в бурьянах. Позвал Ангела. Рыжий, поджарый от постоянного голода пес вьюном вился, но подходить ближе к трупу боялся, щерил пасть и щетинился, и наконец кончил тем, что отошел в сторону и лег, отчужденный и безразличный. Лишь в собачьих глазах где-то на самом дне стыли грусть и настороженность.
— Трусишь, сволота?! — орал на него Прокоп. — Сюда, ну! Ищи!
Ангел вильнул хвостом и, похоже, изобразил нечто вроде натянутой вежливой улыбки и тут же погас, с понимающим видом направился по следу, что-то вынюхивая или только делая вид, что работает. Вскоре, однако, он стал описывать круги, и Прокоп вновь вернул его на след, нагибался, тыкал в землю пальцем: «Ищи, ну!» Пес лизнул хозяина в щеку, завертелся, заюлил, давая понять, что от него требуют невозможного. Ругнувшись, Прокоп в сердцах пнул его ногой. Ангел взвизгнул и, поджав хвост, отскочил подальше.
Было ясно, что след вел к дороге. Стреляли, наверное, там. Где-то там. Но кто?
Прокоп достал мятую желтую пачку, в которой махорки оставалось на две-три самокрутки, и от замусоленной газетки, сложенной гармошкой, оторвал лоскуток.
— Та-ак… — сказал вслух. — Убили, значит.
Сказал, будто подвел черту.
Он не помнит в точности, когда и с чего это началось — ощущение собственной малости и ненужности, полоса сплошных невезений, постоянное предчувствие неудач и огорчений — злая неизбывная тоска. Не с той ли поры, когда Петька, сын, отвел на колхозный двор Гнедка? Или раньше — с того памятного заседания правления, когда Ковтун, новый председатель, после стычки в кабинете вынес на обсуждение вопрос об отстранении? Прокоп тогда явился на правление пьяный вдрызг и сам все испортил. Иной бы на его месте покаялся, и все наладилось бы, ну отделался бы на худой конец нахлобучкой. А он заартачился, стал доказывать свое, внушил себе, что колхоз без него просто немыслим. Не оттуда ли пошла вся эта скверная карусель? Или годы берут свое? Время течет, как песок сквозь пальцы: сколько ни сжимай его в кулаке — все равно сыплется тонкой струйкой, ты слышишь, как уходят, а удержать не в силах. Так и время. Мир человеческих отношений, казавшийся до поры до времени простым и понятным, все чаще стал преподносить неожиданности, и происходило это, должно, оттого, что пропала у Прокопа былая уверенность в себе, не было в нем прежней непоколебимой убежденности в том, что постиг он в людях, в их взаимоотношениях и связях всю подноготную. Ведь прежде он мог ткнуть пальцем в любую хату и сказать, чем там дышат, чем живут. Оказывается, с годами жизнь не упрощается, даже совсем наоборот: чем больше живешь, тем больше появляется загадок и всяких сомнений. А раньше их не было. То есть, может, они и имелись, да недосуг было ими заниматься. Чувствовал в себе твердость, будто ты весь из кремня, и вроде был стержень у человека, вера какая-то была, а теперь стержень тот точно вынули, и ты обмяк, опустился, зачах. Какая вера — сейчас уже не вспомнишь толком и не поймешь. Но была, это точно. Или, может, просто силу в себе чувствовал, власть какую-то, хотя и маленькую, но имел? И то, что он видел сейчас в заглохшей борозде труп своего любимого пса, было не обычным продолжением вереницы неудач. Это было свидетельство того, что нашелся кто-то такой, кто духом был, должно, тверже Прокопа, раз не побоялся вскинуть дробовик.
