К вечеру они лежат посреди смятого постельного белья, исписанных ею клочков бумаги и их общего запаха пота, дышать которым для Бена так просто и естественно.
— Я пробуду в стране еще совсем недолго, — решается произнести он вслух.
Рей поворачивает голову к нему, ее глаза без притворства смотрят с пониманием и грустью, но не с печалью. Она кивает утвердительно, и даже без слов и надписей он понимает произнесенное безмолвно «Я понимаю».
Бен прикусывает губу изнутри. Нет. Сегодня он не даст волю ни здравым рассуждениям, ни призрачным надеждам. Пусть хотя бы один день не будет ими омрачен.
Тем временем Рей находит еще один отрывок бумажного листа и царапает затупившимся карандашом:
«Я рада, что сегодня ты здесь. Где бы ты ни был завтра».
Он читает ее ответ, и сердце щемит: и от горького для него привкуса этих слов, и от того, с какой поразительной, пронзительной легкостью принимает она происходящее с ними. Рей улыбается ему так, как может только она, ослепительно ярко и белозубо, и у уголков ее губ начинают играть ямочки.
Они ужинают в постели. Тарелки покоятся у них на коленях; кружки, стакан с салфетками и корзинка с хлебом расставлены на тумбочках. Рей играется со спагетти, с шумом всасывая их, марая подбородок сливочным соусом, и Бен не удерживается от того, чтобы стереть тот с ее кожи поцелуем, неизбежно добираясь до губ, чтобы почувствовать, каково это — делить вкус пищи на двоих.
Они засыпают ни поздно, ни рано, так ни разу за день и не покинув надолго свое ложе, но при этом невероятно вымотанные.
— Я вернусь вечером? — спрашивает Бен, когда она уже заканчивает одеваться.
«Да! Да, конечно!»
Рей торопится кивнуть и запечатлеть поцелуй согласия на ставших такими знакомыми губах.
* * *
Бен возвращается к себе. Вернее, к Хаксу.
Он провел у Рей всего сутки, но кажется, будто между сегодняшним днем и позавчерашним пролегла целая пропасть, в которую канули даже не месяцы — годы.
Он уходил одним человеком, а возвращается другим. Внутри него словно что-то окрепло.
Там, где прежде была сосущая пустота, теперь прорастало, цепляясь нежными, но цепкими цветущими побегами за потрескавшуюся, будто иссохшая глина, изнанку его души, такое сладкое и в то же время тревожное чувство, которое касалось его своим мимолетным присутствием только в пору ранней юности, когда все еще было так остро, так ново.
Но сегодня это чувство другое. Его не сорвет первым ураганом, его не вытопчет небрежной поступью времени, его не выкорчевать: хоть побеги тонки и мягки, корни проросли так глубоко, что, даже если попытаться вырвать их, что-то непременно останется во влажной глубине и неизменно прорастет вновь с новой силой, сведя на нет все тщетные, глупые усилия.
