— Ты пожалеешь, Ленок, — горько сказал он. — Так продолжаться долго не может.
— Как так? Борис, Борис, эх ты! Жили хорошо, а ты вот стал завихривать.
— Я стал завихривать?! — Ни с того ни с сего он вскочил как ужаленный. — Я завихривать? Ну, знаешь! Говори, да не заговаривайся. Это ты стала завихривать, а не я.
— Ты не шипи, — тихо сказала она и потянула его за рукав.
— Ну, знаешь, после твоего этого!.. Ну, знаешь…
— После чего?
— Всего-о! — Борис постоял с минуту, потом мстительно сплюнул, повернулся и быстро заспешил прочь, чувствуя себя необыкновенно униженным и оскорбленным.
III
После этой ссоры Борис Зубков исчез. Жена ждала его день, еще день, собиралась даже заявить в милицию, потом стала готовиться к экзаменам. А Борис тем временем уехал к своей матери в Пушкино, побыл там неделю и, соврав матери, что возвращается в Москву, сел на поезд в Сибирь.
Он не знал, куда именно направиться. Все большие стройки, казалось, находились недалеко от Москвы, а ему нужно было уехать подальше… В Красноярск. И не ближе.
Он сидел в общем вагоне, глядел в окно на проносившиеся мимо платформы, села, леса, слушал стук колес, и в груди в первое время у него от радости звенело необыкновенно, и он не мог усидеть на месте, ища, с кем бы поделиться радостью, но все пассажиры были заняты своими делами, никто не обращал на него внимания. Зубков только покачивал головой — такое было сильное ощущение одиночества. Вот он в вагоне, глядит в окно, а за окном моросит дождь, и в эту кисею дождя стремительно врезается поезд, оглашенно стуча на стыках рельсов, и вагоны покачиваются, дрожат, и воздух в вагонах дрожит… И хорошо, радостно в груди.
В первый и второй день он не обедал, сидел у окна, тут же засыпая на ночь, потом просыпался, глядел мутноватыми, сонными глазами на огни, мельтешащие за окном, слушал погромыхивание, постукивание вагонов, вяло вспоминал Лену и, довольный, засыпал. Ему все казалось, что он как-то очень хитро обманул жену и уехал, а теперь пусть она без него помучается, а он потом ей все припомнит: как его по пустякам пилила, ругала… Эти мысли Зубкову очень нравились, и он, просыпаясь, каждый раз возвращался к ним и с наслаждением казнил Лену.
На третий день, уже за Уралом, Зубков сходил в ресторан, поел, смакуя, жаренный, видимо, еще в Москве антрекот, выпил бутылку пива и, не торопясь, смотрел в окно на тоскливую даль, притуманенную мелким, моросящим дождем, на огромные поля, поникшие под низким пологим небом, смиренно и печально глядящим на поезд, будто завидуя пассажирам. Хорошо было ему; в вагоне-ресторане не так громыхало, было чисто, уютно, на столах покоились белые скатерти, салфетки, приборы с солью и перцем, сильно пахло уксусом и пивом, входили и выходили люди, некоторые сидели с утра до вечера, пили водку, курили, неторопливо рассказывали о своей жизни. Но их жизнь никого не интересовала. К Зубкову дважды подсаживался взлохмаченный, жалостливого вида мужичок, но Зубков в разговор не вступал, говорить не хотел и не слушал слезливых объяснений. Ему нравилось еще быть наедине с собой. Но одному мужчине, слишком липнувшему к нему со своими расспросами, пришлось соврать, что он едет по очень важным, особым делам. Зубков сделал при этом зверское лицо, что, однако, очень подействовало на пассажира, и он, сказав со значением «понимаю», поспешил удалиться.
