Саворин сунул в печь пук соломы, и она, охватившись пламенем, весело загорелась, разбрызгивая яркие блики на лица сидящих, на стены, на черную, в густых волосах голову лежащего. Слышно было, как в трубе надсадно выл ветер, как где-то в щель прорывался сквознячок, насвистывая тонкую пронзительную песенку.
— Умер, не дома умер то есть, и надо же, — проговорил Пряхин, не зная, что же еще сказать.
— А дома разве лучше, Андрей Петрович. Тут все ж покойнее. Я так понимаю, все равно где лежать, лишь бы по-человечески, среди людей и чтоб знать, значит, Андрей Петрович, что ты в ком-то живешь: ну, в сыне ли, дочери ли, но живешь дальше, потому как ты не умираешь, мол, тогда совсем, а только часть тебя отмирает. А все лучшее, молодое, остается, дерево твое растет. Главное, чтоб ты знал: не пропал в тартарары, не сгинул насовсем. Ведь я должен это знать, а тогда и умереть не так скучно будет, Андрей Петрович. Правильно?
— Будто правильно, — вздохнул Пряхин и подумал, что у него как раз нет ни сына, ни дочери. Маруся, на которой он собирался жениться, неожиданно вышла замуж за Денисова, а он с горя женился на вдове Анне Шевелевой и прожил с ней, не любя ее, отчаянных три года, развелся и через пять лет снова женился на городской, уже в Москве, где учился в педагогическом техникуме, и жена его, молодая, красивая женщина, умерла от родов ровно через год. С тех пор Пряхин жил один.
— Я так думаю, Андрей Петрович, умирать я не согласный только в космосе или на Луне.
— Это что же?
— А чего там будешь болтаться как не пришей кобыле хвост или как кизяк в проруби. Так, Андрей Петрович? Скукота, опять же, там, Андрей Петрович, лютая… Боюсь я там умирать… Не советую.
— Ты как будто там был, Саворин?
— Не был. Но знаю. Сказывали, Андрей Петрович. Опять же, в армии служил. Кое-чего знаю, Андрей Петрович. — Он заворочался на табуретке, тяжко заскрипевшей под ним.
Солома сгорела. Они сидели в «полной темноте, слышно было, как с неистовой яростью наседает буран на ветхий домик и как он поскрипывает всеми своими бревнышками, дощечками, и от этого поскрипывания, пошатывания было немного жутковато, и хотя Пряхин говорил и слушал, все же внутри у него тревожно билось сердце. Он медленно направился к окну, затем поглядел на Денисова и, быстро подойдя к нему, приложился ухом к его груди. Нет, сердце не билось. Денисов был совсем холоден и лежал, видимо, давно. Пряхин машинально укрыл его полушубком, поглядел на откинутое, равнодушное лицо покойника, на ноги в серых, растоптанных валенках, в разные стороны торчавшие носками из-под полушубка, и тяжело вздохнул. Вот жил человек, ходил, говорил, у него была своя печаль, забота, а теперь ему нужно только одно — спокойно лежать. А раньше? Однажды летом Денисов встретил его на улице — в чистом пиджаке, новых сапогах, начищенных до блеска, лицо побритое, довольное, из-под черных бровей глядели хитрые серые глаза.
