— Так мы тут всегда с ею. А чего? У ей дело молодое, да и у меня нестарое. Так что мы, Андрей Петрович, ведем тут с ею разговоры. Моя-то в больнице уж полгода…
— Ну, и он был живой?
— Был… Как чиркнул спичкой, а он, значит, ну будто вроде головой ворочает, а я, конечно, не испугался, потому как не имею такой привычки, Андрей Петрович, мол, пугаться, а только Любка как закричит — с испугу-то. Кричит, а сама, Андрей Петрович, бёгу, ну и я по инерции, значит, того, бёгу. Не с испугу, конечно. Это у меня дело с малолетства завязано. В дрожь-то Любку бросило, жалко ее стало. И я за вами, Андрей Петрович. А за кем еще, председатель меня пошлет подальше.
— Что же ты сразу, черт косолапый, не мог помочь, человек, может быть, и жить остался. «Бёгу дал, бёгу дал». Что ж ты тридцать лет прожил, ни одну бабу без внимания но оставляешь, а тут «бёгу дал». Испугался, черт косолапый!
— Такое дело вышло, Андрей Петрович, что Любка шибко боязливая. А я нет, я в таком деле — нет! Да я, Андрей Петрович, да я же этими руками вон медведя задушу — вон какие руки-то мои. Любка говорит, мол, сильнее тебя в свете нету. Что ж он, совсем, чё ли, помер? Жил, жил…
— Помер. А жаль. То есть человек умер. Маруська не знает. Дети у него, последний совсем маленький. Вот начертил… — шепотом проговорил Пряхин, усаживаясь на чурбачок рядом с Савориным, ощущая в груди появившуюся тяжесть, словно тяжесть пристала к сердцу и теперь тянет и тянет, не давая успокоиться, и он, чувствуя, как отогревается от холода и наливаются горячим теплом лицо, руки, чувствуя и радуясь этому бессознательно, все же не мог успокоиться. С Денисовым они были ровесниками, учились в одном классе, оба закончили семилетку, и только когда в сорок пятом Пряхина взяли на фронт, он остался по здоровью, и когда Пряхин вернулся в сорок восьмом домой, Денисов уже работал бригадиром. Встретившись, Денисов, улыбаясь своей детской, наивной улыбкой, сказал:
— А ить могли тебя убить?
— Могли. Чай, не святой. Как видишь… Не убили… В Берлине был, а не убили.
— И не пришел бы в родимые хоромы.
— Убитые не ходят, — весело ответил Пряхин, на самом деле считавший себя тогда самым ловким и счастливым человеком на свете, и рассказывал открывшему от изумления рот Денисову, как в Берлине, когда он тянул к соседнему батальону связь, его заприметил снайпер… «пуля прошила каску насквозь, чиркнула по корешкам волос, оставляя след, а он, как видишь, жив…». Кто мог подумать, что спустя столько лет он, Пряхин, будет сидеть возле Денисова, чувствовать, как наливаются горячим теплом лицо, руки, шея, а рядом — лежать уже равнодушный ко всему Денисов.
