— Мрачно у вас в горах, — вздохнула Галя.
— Мы не жалуемся. Мед едим ложками. Хлеб режем крупно.
— И я буду резать крупно. Я буду буры таскать на кузню. Мне бы только жирок согнать.
— Модничаешь.
— Я не модничаю.
— Модничаешь. А у нас что инженеры, что лесорубы — все одинаково одеты: и сапоги, и ватники, и полевые сумки. Как у солдат — все взаимо-за-ме-няемое, — она с трудом выговорила это слово.
— Очки только разные. Иван Егорыч свои редко надевает, они у него не модные, с железными дужками.
— Самый красивый человек у нас в горах Иван Егорыч, — сказала стряпуха. — А худо ему нынче, худо…
— Чем ему худо?
— Не притворяйся. Будто не слышала, что по радио нынче шумели: твой отец приехал. Вот и засудит Ивана Егорыча.
— Что ты мелешь? Отец приехал?! — вскричала Галя, круто повернувшись, побежала к своей палатке.
Она растолкала спящего Дорджу.
— Ну, милый, ну, Дорджушка, прошу тебя…
— Спать хочу, — спросонок сказал Дорджа.
— Ну, я тебя поцелую.
Она поцеловала Дорджу; он вскочил, протирая глаза.
— Стряпуха мне сказала: отец приехал, понимаешь? Ну, по коням!
В то утро после дождей и туманов снова выглянуло солнышко, и вдруг Дорджа с Галей заметили, что лето кончилось.
Они верхом ехали вдоль полотна железной дороги.
И всюду горели костры — их дым легко рассеивался в прозрачном холодном воздухе.
Если бы спросили Калинушкина, как он выдержал сроки, как не валился с ног к концу каждого дня, как он тянул дорогу в горной тайге, он бы не знал, как ответить. А ведь тянул. Москва считала: «В соответствии с проектом».
Дался им этот проект!
С конца зимы злейшим врагом была вода. Весной на деревянных мостах временных дорог подмыло ряжи. Потом вода пошла через отсыпанное полотно, потому что с нагорной стороны не успели сделать канав. И дамба не выдержала — вода повернула в старое русло. И в пазухах стояла вода. В половодье овраг на пикете 517 подошел к полотну…
Мосты были готовы, но скальные выемки запаздывали, нельзя было открыть движение рабочих поездов. После лавины пришлось прервать работы на две недели, пока шоферы сами не пробили себе путь. Машины шли и днем и ночью, хотя оползень снова ожил, видимо от дождей и гроз. Шоферы гнали машины на свой риск и страх — без предупредительных знаков. И Калинушкин должен был еще радоваться этой, грозившей бедой самодеятельности, потому что, где прошли колеса, там жизнь, там работа. А где оборвалась шоферская колея, там все замерло — только кочковатое поле да трясина.
