— Что ты, что ты… — залепетал он, — Мне оч-чень хорошо! Может быть, тебе плохо?
— Ты строишь железную дорогу, она шьет ночную рубашку…
Дорджа улыбнулся и сделал шаг в сени. Но Устинович схватила его за рукав.
— Отчего ты, как старик, всегда со всем соглашаешься?
В ответ он поморгал черными глазами и все-таки удалился. Он не соглашался именно с ней, с Галочкой. Он любит повторять ее слова, но делает это скорее для упражнения, а в чем-то главном он очень неуступчив.
Не добившись поддержки, Галя успокоилась и повеселела. С ней это часто случалось, отчего? — от возраста, что ли…
— Вас, оказывается, в сенях посадили? — любезно осведомился Костя, участковый техник, рыжебородый юноша в мушкетерских сапогах раструбами.
— Это не сени, — поправила Галочка из любви к точности. — Там в сенях кто-то храпит до ужаса.
В закутке за дверью, возле кадки с водой, на брезентах и тулупах отсыпался рабочий, пришедший ночью с лавинного участка, и этот доносившийся до Галочки храп, приобщая ее к нелегкой жизни, тоже настраивал на веселый лад, как и любезный разговор Кости.
Между делом Галина успела сунуть нос на сеновал, где парень в ковбойке выстукивал ключом радиодепешу. Дневной свет выхватывал то, что ближе к двери, — зеленые ящики полевой рации, открытую книгу и запакованный спальный мешок, на котором сидел радист. В полумраке тонули узкие таежные сани — их было много, они были сложены навалом, друг на дружке, и как бы таили в себе среди лета угрожающую картину зимы. Заметив взгляд москвички, радист дружелюбно пояснил:
— Зимой хозяин почту возит… От самой Черемшанки.
Он, видно, не чувствовал несоответствия собственного дела, уничтожавшего пространства, и этого санного пути от Черемшанки. И Галина, приберегая про запас подобные наблюдения, сползла по перекладинкам крутой лестницы во двор.
Не близко, на расстоянии натянутой цепки, она присела на корточки перед медвежонком. Он напрашивался на знакомство и показался ей бесподобно смешным и сам по себе и отчасти по тому безотчетному чувству, что мог украсить ее своим соседством, как украшает ее в Москве шубка из серой мерлушки. Лариса Петровна прошла по двору, Галочка спела ей:
Все мы носим для красы
Мех пушистый и усы…
— Как спалось на новом месте?
Молча зажмурясь, она кивнула головой.
— Лучше всех…
И она вернулась к своей чертежной доске. Потом ее развлекала хозяйская дочь Сима, единственный досужий человек в доме. Она приехала в отпуск. На Ангаре она штукатур, жених у нее бетонщик, и скоро будет комната. Сима принесла и разложила перед собой десяток мотков ниток радужной пестроты и на куске полотна, туго натянутого на круглых пяльцах, стала вышивать какое-то адское пламя.
