Смертная казнь всегда была проблемой в цивилизованном мире, в том числе — христианском. Казнимый не только лишался жизни — он лишался и возможности спасти свою душу: жизнь — Божий дар, она не может быть отнята человеком. Церковникам приходилось разъяснять, что земным властителям не зря дан меч — они должны поддерживать Божий закон на земле и казнить преступников.
«Страх Божий» в данном случае имел, однако, определенный правовой контекст. Еще по нормам «закона русского», сохранившегося в договоре с греками 911 г., допускалась материальная компенсация «ближним» убитого в случае, если убийца скроется и не будет убит на месте; разбойников же, по византийскому праву, следовало казнить на месте преступления. Князь уступает требованиям епископов, когда те говорят о «казни с испытанием» — судебным расследованием, — он отменяет виру, денежный выкуп, который платили князю за убийство свободного человека, и начинает казнить разбойников. Судебное новшество длится недолго — денежные поступления нужны для борьбы с печенегами, «на оружье и на коних», поэтому вира, судебная пошлина, восстанавливается.
Сходная тенденция обнаруживается Оболенским уже в первом славянском законодательном памятнике, составленном во время моравской миссии Константина и Мефодия на основе византийской Эклоги. В «Законе судном людем» лица, повинные в тяжких преступлениях, не подвергались «казни» (ослепление, отрезание носа) в соответствии с византийским законом, а подлежали продаже в рабство. Однако ближе к летописному тексту сентенция Жития св. Вячеслава (т. н. Легенда Никольского): чешский князь, прославленный своей христианской жизнью, «и людем себе порученым противу съгрешению казнити стыдяшеся, аще ли достойнаго закона лютость не твори, любы греха в том блюдяшеся». Эта чешская житийная традиция оказала большое влияние на древнерусскую словесность — не только на Жития Бориса и Глеба, но и на летопись. Но нельзя не заметить, что те же проблемы волновали ранее крестителя Болгарии Бориса: позволяет ли требование любви к ближнему и милосердия карать и казнить преступников, — спрашивал тот у папы Николая. Папа отвечал, что правосудие необходимо смягчать милосердием. Переход от традиционного (обычного) права к государственному и церковному законодательству порождал общие проблемы у правителей этих славянских государств.
Очевидно, что судебная реформа была необходима — обычное племенное право с вирой-откупом воспринималось уже как архаизм и, видимо, было недейственным, если не сдерживало «разбоев»: это естественно, если учитывать интенсивное разрушение племенных структур, происходившее как раз в силу реформ Владимира и крещения Руси. Но византийское право, которое рекомендовали ввести на Руси греческие епископы, не учитывало специфики русской государственности, прежде всего — княжеского суда и источников пополнения княжеской казны. Правовая реформа Владимира в этом отношении была обречена, и продолжатели государственного правотворчества — Ярослав Мудрый и Ярославичи — в Русской правде стремились к тому синтезу традиционных и византийских правовых норм, который был характерен уже для «прецедентного» права договоров руси с греками («закона русского»).
