Постоял, послушал море. Ветер убился, тихо. Совы мохнатыми бабочками пролетали над лунным от моря серебром. И чиркали буковки в мягком воздухе летучие мышки.
Заторопился к оставленной на стуле кукле. Кажется, прочитал написанное мышами по воздуху, что сделать и как.
Лика уперлась руками Толяну в грудь, оттолкнула. Нащупала камеру на ремешке, сдвинула чуть вбок — не повредить. Злилась. И на себя тоже. Почти брат дышал тяжело, с хрипом, и было противно. Пока не уехала, всего-то тихая была влюбленность и на прощание — поцелуй около уха. Она долго потом места себе не находила. Рвалась назад, к морю и выгоревшей траве. А больше всего, — к затаенному дыханию на коже щеки, от которого все внутри зашлось. И вот, через три года, каменно цепкие руки, грудь натянута дыханием, как барабан. Бедрами к ней, к животу ее, будто кочергой. И она тает нехорошо, закусывает губу, подгоняя себя. Взрослые. Будто других взрослых нет. Так жалко того, нежного. И одновременно, насмешкой, тыча в лицо памятью этой, — запах волос его — сумасшедший запах моря и солнца, нагретого песка под обрывом.
— Лика, ты чего? Ну? Ты ведь… Классная ты. Всегда была. Я ведь…
И снова подшагивает, ловя в жесткое кольцо рук. Омахивая летним запахом волос — из детства.
— Уйди, Толян! — прошипела зло, прячась в тень дерева, через плечо его видя, как сверкают бледно под луной стены глиняного дома, — уйди, услышит щас этот твой Павлюся. Прибежит с ружьем.
— Ладно тебе, ладно, — отступил немного, встал рядом в черную тень. Хихикнул сдавленно:
— Не с ружьем. Топорик у него за дверью. Соседи говорили.
По локтям Лики побежали мурашки. Передернула плечами. Толян рядом совсем, касается руки своей — горячей.
— Ждать будем? Тогда надо отсюда уйти. Там за кустами лощинка маленькая, в ней удобно. И не видно ниоткуда. Если лежать на траве. А про топорик пошутил я, ну…
И вкрадчиво по коже горячими пальцами. Лика вырвала руку. И пошла по белесой траве к раскрытой калитке. Твердо ставила на каменную землю подошвы кроссовок. Сама удивлялась, что это вздергивает ее так сильно? Что? Но справиться не могла.
— Куда пошла, дура! — в голосе Толяна та же злость. Не его злость:
— Думаешь, бегать за тобой буду, тоже мне, фифа столичная!
И правда, следом не побежал. Шепот съелся ночным воздухом.
Страх окружал Лику кольцом жестких рук, вел. Одна. Лишь на вытоптанной полянке перед входной дверью фонарь на кривом столбе. Роняет свет на воду в старой ванночке, на корыто с развороченной глиной. Все это сбоку, а страх привел и поставил перед круглым окошком, обрамленным гладкими раковинами. Подоконник широким язычком нависает над кругами орнамента из мелких стекляшек и осколков раковин. И в самом центре — неровным зрачком — бочок пластмассовой куклы. Изгиб спины и ножка босая, а все остальное утоплено в глине. Вмазана в рыжее, тонет, оставляя вместо бывшего магазинного жалкую нежность, тонкую, ловящую глаз.
