Однако сама мечта начинает вызревать и ощущаться куда раньше своей текстуальной фиксации. Она — неизбежный эмоциональный ответ нате или иные особенно раздражающие элементы социальной реальности, непроизвольный порыв к их ликвидации. И, как всякая мечта, мечта об улучшенном мире представляется естественной и заманчивой для того, кто мечтает, и при том вполне может выглядеть нелепо, а то и чудовищно в глазах тех, кто мечтает о чём-то ином или не мечтает вовсе.
Утопия — предельное выражение, квинтэссенция определённых тенденций данной, и только данной культуры. И если мечта укореняется достаточно прочно, пропитывает культуру достаточно долго, раньше или позже она реализуется, хотя, как правило, отнюдь не буквально.
Например, европейская цивилизация едва ли не с рождения больна идеей изъятия детей из семей и передачи их специалистам, профессионалам, которые, как не раз и не два постулировалось, сумеют воспитать куда лучших граждан, чем это делают малообразованные, эгоистичные, несведущие в тонкостях психологии и хрупких детских душ, обуреваемые собственными низменными заботами и страстями родители. Эта идея варьировалась в том или ином виде на протяжении тысячелетий самыми разными мечтателями, от древних греков до советских фантастов.
Именно эта давняя навязчивая идея прорвалась в современную европейскую реальность в виде ювенальной юстиции.
Поправка на явь сказалась в том, что отбирать у ВСЕХ родителей ВСЕХ детей оказалось бы слишком бессмысленным и, главное, слишком накладным. Современное государство не любит неприбыльных телодвижений. Но оно зарезервировало за собой право по первому сигналу, при первой же сколь угодно малозначительной или даже просто иллюзорной, надуманной, одной лишь идеологией (а то и политикой) обусловленной возможности вторгаться в жизнь семьи и само судить, кому, когда и на каких условиях передать конфискованного у родителей ребёнка. Не тверди многие поколения мечтателей и реформаторов о том, что государству лучше знать, как воспитывать детей, идея эта никогда не нашла бы политического воплощения.
Или другой пример.
При всём уважении к социалистическим грёзам, при всём понимании неизбежности и оправданности их возникновения трудно вообразить более бесчеловечные и деспотические общественные системы, чем описаны, например, у Мора или Кампанеллы. Ни в какое сравнение с ними не идут поздние антиутопии Замятина, Оруэлла или Хаксли. Миров страшнее, чем те, что люди Ренессанса от всей души предлагали человечеству в качестве идеальных, людская фантазия, пожалуй, не создала.
