На верхней ступеньке стоял грустный, с белыми, как у альбиноса, бровями и ресницами, сосед, военный чиновник.
— Удалось дать знать в штаб насчет этих фруктов. Вы понимаете?
Он понизил голос:
— Из штаба пришлют их убрать. Понимаете? Убрать большевиков.
— Зачем? — все еще не понимая, спросила Екатерина Петровна и, вдруг сообразив, почти крикнула: — Это подло! Они нас не трогали. Мы должны быть нейтральны. Нельзя так поступать!
— Тише, вы нас погубите.
— Но это ужасно, — Екатерина Петровна даже выронила папиросу. Альбинос зашипел на нее и тут же исчез.
Она вернулась в квартиру. Большевики сидели на табуретках и тихо говорили между собой.
— Ну вот, побьем их, чего же дальше?
— Одна беда — война, — глухо сказал солдат, — одна беда.
— Вот что, — неожиданно ласково, содрогаясь от жалости, заговорила Екатерина Петровна, — здесь готовят одно нехорошее дело. Один скверный человек дал знать в штаб на Пречистенке, чтобы вас взяли. Он поступил дурно. Мы должны держать нейтралитет.
Ее испугало молчание.
— Нет смысла сдаваться. Пойдем на крышу, — наконец сказал солдат.
— Это ужасно! — вскрикнула Екатерина Петровна. — Неужели они убивают пленных?
— Нет смысла, — повторил мрачно солдат.
— Кто же этот гад?.. — задумчиво спросил Григорий Иванович.
— Это не имеет значения. Он поступил дурно. Мы должны быть нейтральны.
— Ну чего тут, война так война.
Солдат свесился из окна и поглядел в переулок.
— Не стреляют, — сказал он тоскливо, — совсем тихо, не стреляют.
— Я пойду.
Григорий Иванович взял в руку оружие и спустился по черной лестнице. Но прежде они тихо поговорили между собой и достали ручные гранаты. В тоске и томлении Екатерина Петровна вышла в коридор. Ей было страшно. Кровь будет здесь, в ее доме, может быть, в ее комнате. Она не знала, сколько времени прошло со времени ухода одного из них. Нет, он вернется. Почему не стреляют? Вдруг, уже утром, она услышала медленные, тяжелые шаги на лестнице и голоса. Она заплакала. Но это были не юнкера. Пришел прапорщик, два красногвардейца и Григорий Иванович.
— Викжель потребовал перемирия, — устало сказал он, — перемирие на двадцать четыре часа — вот вам нейтралитет.
И он грубо и яростно выругался.
