Андрею казалось, что, рисуя, он как бы обретает условное спокойствие. Анюте подобное спокойствие было даровано изначально. Анюте было достаточно просто пройти по улице, по школьному коридору — совершенство ее было настолько очевидным, истинным, что не требовало доказательств. А Андрей, лишь рисуя, чувствовал себя равным Анюте. То, что ей было даровано изначально, он — на иных, естественно, полях — отвоевывал лихорадочными усилиями.
Однако и здесь он презрел здравый смысл. Принялся за иллюстрации к Шекспиру, Данте, Эдгару По. Немыслимо было — одновременно впервые читать произведение и делать к нему рисунки, но Андрей уже был одержим. Жизнь теперь казалась ему не непрерывным бытием, чередой дней и ночей, а некой суммой мгновений. И мысль, что каждое мгновение среди беспечно и печально живущих, делающих или не делающих добрые дела людей, кто-то обязательно обдумывает, или, допустим, совершает преступление, — наполняла Андрея ужасом, будто непосредственная опасность угрожает не только ему, но всему человечеству. Мысль, что человеку надо спасаться от человека, неизменно повергала в состояние неверия и мрачной меланхолии. Андрей подозревал, что так и жить ему с этой мыслью, как с занозой.
Как раньше он прочитывал за ночь толстый том, так теперь не только прочитывал, но еще и делал к нему рисунки. Рисование и Анюта заменяли Андрею в тот счастливый период все.
— …Ты правильно делаешь, что много рисуешь, — заметил отец.
— Что-что? — Андрею показалось нелепым, что о его рисовании можно сказать «правильно» или «неправильно». Это было все равно что сказать: «Правильно делаешь, что дышишь».
— Кстати, — добавил отец, — в твоем возрасте многие уже знают, где будут дальше учиться, чем будут заниматься в жизни.
— А… — И вопрос показался Андрею нелепым. Как можно думать о таких пустяках, когда человек не нашел спасения от своего ближнего, когда мир так же далек от совершенства, как во времена финикийского бога Молоха, в жертву которому сжигали детей.
— Что означает твое равнодушное «а…»?
— Год — целая вечность. И потом не так уж важно, чем я буду заниматься. Что я смогу изменить?
— Скорее всего ничего, — ответил отец, — но тем не менее для тебя нет ничего в данный момент более важного. Хотя подожди… Да ты, наверное, влюбился! Вот в чем дело!
— Нет! — крикнул Андрей. — Какой смысл влюбляться, когда каждое мгновение, каждое мгновение… — И не договорил, потому что любовь, Анюта имели для него в данный момент всеобъемлющий смысл. Такой, что собственное будущее впервые показалось не главным в жизни. Андрей смутился: — Я… Я знаю, чем буду заниматься!
