Началось горячее увлечение энтомологией, вскоре захватившее и других ребят. Бронзовки, жужелицы, усачи-дровосеки, носороги, жуки-могильщики, навозные жуки — ими менялись, азартно расхваливая своих и мечтая заполучить какого-нибудь скарабея, привезенного из Средней Азии. Чтобы поймать иных, добывал тухлятину (высоко котировались дохлые крысы), пихал в портфель среди учебников, тетрадок и бутербродов, которые бабушка давала с собой на завтрак, удирал с уроков — и в лес, на те же Воробьи. Через день-два можно было собирать урожай.
Выискивались специальные энтомологические булавки, сера — «серный цвет» — морить жуков, мастерились ящички для коллекций, дел по горло, Тут еще чижи, щеглы, снегири — по весне, на пасху (бабушка непременно настаивала на этом), их выпускали на волю, осенью же заводил новых; аквариумные рыбки, белые мыши, морские свинки — как только ухитрялся уроки готовить и переходить в следующий класс.
Консультантом и недосягаемым авторитетом, иногда и участником, так сказать приватным, кипучей этой деятельности был Юрочка Стеккер. Он уже занимался в кружке юннатов при зоопарке, вел наблюдения и дневник, одним словом, участвовал в научной работе. Рассказывать о питонах, слонах, жирафах, о кистеперой доисторической рыбе, вдруг обнаруженной в водах Южной Атлантики, о сумчатом волке, по слухам, обитающем в лесных дебрях Тасмании, мог бесконечно. Да что сумчатый волк — о бабочке-капустнице, которую они в простоте душевной презирали, и час, и два, цитируя различных авторов, превознося непостижимую изобретательность и щедрость природы. Его подрагивающие щечки и угреватая отечная кожа, жирная грудь, обозначавшаяся под рубашкой, — признаки раннего физического нездоровья, усугубленного непомерной для его возраста работой интеллекта, — исчезали; возникал, нет, не тип юного, смешного, хотя и очень симпатичного Паганеля, но маленький подвижник, бесконечно влюбленный в знание, в самый процесс постижения природы, свято исповедующий безграничную преданность науке… И вот Юрочку убили.
Вышли с ребятами из зоопарка вечером, фонари уже горели, весной было, в апреле, — и дворами на Садовую. Хулиганы привязались, ребята что-то им в ответ веселое, озорное и побежали, и Сережа с ними, но не Юрочка. Юрочка бегать не любил и не умел, да и умел бы, не побежал, такое в нем было чувство собственного достоинства…
Тяжелый отпечаток наложила гибель Юрочки, жестокая, бессмысленная. Мучило, давя и истязая укором, рождая снова и снова чувство вины и причастности к несчастью, то легкомысленное, с несуразными озорными выкриками бегство. Останься он, и ничего бы не случилось, Юрочка был бы жив. Юрочка без очков ничего не видел, неповоротливый, неуклюжий… Прохожие, старик и две женщины, показали: деньги у него требовали, шарили по карманам, потом повалили, очки отлетели в сторону, пополз к очкам, а его — ногами, ногами. Очкарик, а денег с собой не носит! Что и кому он сделал плохого? Вечно уходил от любой грубости, ругань какая, в том же зоопарке, — пыхтел и терялся. Останься Сережа с ним… Нет, понесся, подхваченный дурацким порывом, в котором не было страха, скорее желание двигаться, размяться после продолжительного сидения на лекции в кружке. А, да что теперь, что теперь выискивать объяснения?
