Лавина | страница 40
Жора, словно бы ударом ветра толкнуло его, не забив крюка, не наладив никакой страховки, быстро двинулся по неширокой полочке, траверсируя вправо. И оскользнулся — нога сорвалась, когда переносил другую…
— Ух! — только успел выдохнуть Сергей, взглядом своим словно пытаясь удержать, не дать ему свалиться. Жора и не свалился. Сделав ни с чем не сообразное движение, прыжок ли, переворот, неуловимый для глаза, что-то по-кошачьи ловкое, мгновенное, ухватился за неразличимый снизу выступ, повис. Заелозил ногами, нащупал опору и как следует встал.
Сорвись Жора, Воронов, превратившийся в пружинный механизм, готовый принять и погасить рывок, тем не менее вряд ли сумел бы избавить его ото всех бед — слишком велико могло оказаться свободное падение.
— Молодец, Жорка! — вырвалось у Павла Ревмировича. — Молоток! Виноват, барс! Настоящий горный барс и снежный орел. То есть наоборот.
Воронов дал время Жоре отдышаться, настоял-таки, чтобы забил крюк, наладил как следует самоохранение. Однако дальше предпочел идти первым.
— Поднимемся во-он к башне перед стеной, — объяснял он Сергею, ожидая, покуда Жора выберет лишнюю веревку. — Там посмотрим. В крайнем случае пересидим как-нибудь ночь. Не роскошествовать же мы сюда явились.
Сергей поглядывает на своего старинного, еще со школьных времен товарища, теперь и родственника. Загорелое лицо Воронова в сумерках кажется вовсе черным. Тяжелый подбородок, крупные складки. Выпуклые очки, под которыми не разглядеть его глаз. Оно словно высечено из камня, лицо человека, не желающего тратить себя на переживания, решающего только раз. Сергей смотрит, молчит и, подпадая под излучаемые этим бесстрастным, неподвижным лицом спокойствие и уверенность, соглашается:
— Будь по-твоему. — «Нельзя отдавать пройденный путь за здорово живешь, — соглашается он и внутренне тоже. — Мало ли, настроение, нет писем — а когда она писала? Один любит, другой позволяет себя любить. Ее любовь — театр, и вся ее жизнь там. И нечего устраивать нервотрепку. Нечего, нечего, — бьется в нем, перекрывая беспокойство, неприязнь, нетерпение. Всякий раз, как должна быть почта, места себе не находил. Тут тоже… Глупо, позорно, абсолютно бессмысленно даже думать о том, чтобы повернуть назад. Идти… вопреки надеждам этим изнуряющим, вопреки темноте, которая надвигается… Идти, идти…»
Горы, вершины их погасли. Две-три самые высокие, самые мощные удерживали еще вишнево-красные отсветы зари. Но темень поднималась и к ним, захватывая пространство сначала вширь, теперь ввысь. Ее пора — время ночи, холода, когда во мраке, пронизанном мерцанием звезд, лед трескается от стужи и камни пристывают друг к другу, в тщетном стремлении сохранить остатки тепла. Близко стена черной громадой вздымается в небо. На самом верху, или это только кажется Сергею, тускло проступают потеки цвета запекшейся крови.