Сергей, обрадовавшись неизвестно чему, во все глаза силился разглядеть Виталия и его даму. Но повскакали с мест, ринулись по проходу к сцене, где кланялся, и улыбался, и благодарил, и снова кланялся артист, и ничего, кроме неистовствующей в стремлении выразить свой восторг, свое властное поклонение толпы, не стало.
«Как в ней уживается? — думал он теперь. — Она же глубоко чувствует и переживает музыку, ее танец певуч и нежен. Как хороша она была бы в «Умирающем лебеде». А ведь станцует. Непременно. Пройдет какое-то время… Тяжелы и высоки первые ступени, но их она одолела. Может быть, ей вообще не следовало выходить замуж? Может быть, мужчинам и женщинам, чье призвание искусство, лучше выбирать в спутники жизни тихих и покорных? Что ж, — сказал он себе, — иной раз надо отбросить любые свои возмущения и прочее роскошество и честно взглянуть в лицо фактам. Хотя это-то и есть самое трудное».
— Сергей? Посмотрите на него! «И в грезах неведомых сплю!..» — пропел Жора ерническим голосом и кинул конфету.
Сергей дернулся поймать, при этом едва не свалился с уступа, на котором так удобно устроился.
— Дырявые руки! Лови еще.
— И мне. — Павел Ревмирович присоединился.
— «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне…» — напевал Жора, раздав конфеты и разворачивая свою. — А угрохать вниз мог бы запросто, — сказал с непонятным одушевлением. — Ножки свесил! Конфетка-то, видал, турманом полетела. И ты бы вслед. Не боишься в ящик оцинкованный сыграть?
Павел Ревмирович конфету недоеденную выплюнул.
— Ты что, кошки-мышки, белены объелся? Чего ты тут каркаешь? — Он уперся покрепче ногами в камень.
— Ничего не каркаю. Объясняю, что не у себя дома в кресле… — Жора перегнулся вниз. — На ящик-то еще насобирать надо. Эвон клыки. Одни лохмотушки останутся. Ну, да мы народ неленивый, — криво улыбаясь, шутит он. — Для молодой вдовы постараемся.
Сергей задержался взглядом на Жоре. Солнечные фильтры с неприятными зеркальными отсветами скрывали его глаза; усы разделены двумя полосками рубцов, белых от глетчерной мази; прямые черные волосы (каску он снял) сбоку скреплены заколкой, под нее еще подсунута веточка барбариса; Фросин подарок, подумал Сергей и, чуть-чуть усмехнувшись, отвернулся, словно не придав значения Жориным выпадам.
Воронов тоже нацелил свои диоптрии на стену и ни звука. Свет невыносим, Воронов сморщился, и крупные, очень белые, как снег в складках камня, зубы выглядывают наружу — правильный, прочный, не поддающийся никакой напасти, не разъедаемый никакими переживаниями Воронов. И Павел Ревмирович (оба в стандартных серо-зеленых штормовках), Паша Кошки-Мышки зовут его в альплагере за частую эту присказку, однако последнее время все больше по имени-отчеству величают, хоть и самый молодой и озорной, и, пожалуй, несдержанный. Начлагеря ввел в обиход столь неординарное обращение. Разведал, что Кокарекин к журналистике имеет отношение, и сразу с подчеркнутым уважением и приветом: «Как вам здесь у нас нравится, дорогой Павел Ревмирович? Не будет ли каких пожеланий с вашей стороны, Павел Ревмирович?» И другие вслед, но, конечно, совсем с другой интонацией. А Паше и горя мало, хотите так, хотите этак, сделайте одолжение.
