— Какой такой груз?
— Это не требует объяснений. Груз большой государственной ценности. Да, да!
По-видимому, что-то в его словах, произнесенных твердо и убедительно, произвело впечатление. Начальник взглянул на сопроводительные документы.
— Государственной, говорите?
— Особой, особой ценности.
Зазвонил телефон, прервав разговор, начальник поднял трубку и назвал свою фамилию. Потом сказал: «Минуту», подозвал давно не брившегося станционного служащего, сказал ему:
— Пульманы надо отправить.
— Есть, отправим, — кивнул тот.
— Скоро? — поинтересовался Аркадий Павлович.
— Как только сумеем. Зря держать не станем.
Днем над станцией дважды появлялись немецкие самолеты. Они летали так низко, что на крыльях ясно виднелась свастика. Это было настолько невероятным, что казалось кадром из художественного фильма. С самолетов стреляли. Пули вкось прошивали стенки стоявших на путях вагонов, впивались в черные промасленные шпалы, со звоном бились о железные колеса и рельсы. Немецкие летчики стреляли наугад, стремясь создать панику, и удирали, когда появлялся хотя бы один «ястребок». Но бомбежки станции в этот день не было, и прошел он более или менее спокойно.
Приказ начальника перевозок был выполнен к вечеру, и три пульмана, по-прежнему сопровождаемые их проводником — театральным администратором, катились дальше в голове товарного состава. На повороте с площадки Аркадий Павлович сосчитал вагоны, Их оказалось тринадцать. Но пугавшее многих число его не огорчало. Чертову дюжину он даже любил.
Перед заходом солнца в открытом поле их нагнал немецкий штурмовик. Уже набравшийся кое-какого опыта машинист резко затормозил, как только самолет навис над поездом. Пролетев вперед, немец понапрасну выпустил пулеметную очередь. Тогда, разозленный неудачей, летчик сделал крутой разворот и снова кинулся на беззащитный состав. Но на этот раз машинист, наоборот, дал полный ход вперед, и пули с воздуха снова не достигли цели. Третьего обстрела не было: взмыв вверх, самолет черной полоской растаял в холодеющем пламени заката.
Стоя у тормозного колеса и зачем-то держась за него, Аркадий Павлович удивлялся, почему не взял его страх во время обстрела с воздуха. Он даже не ложился на пол площадки, что, конечно, было бы безопасней. Припомнил: когда-то в молодости, на войне, был безрассудно уверен, что его не убьют. Вот и теперь верил — пули могут попасть куда угодно, но его не заденут. Откуда могла взяться эта глупая уверенность?
