Так они сошлись – он и она, такие разные, такие необычные и при этом безумные примерно в равной степени, и Джон чувствовал: то, что ему ни за что не удалось бы в одиночку, пусть даже с группой шерпов, теперь, без всяких сомнений, получится. Он шел впереди и слушал скрип снега за спиной – пусть даже это был скрип от трех пар ботинок, он каким-то невиданным образом выделял из снежной какофонии шаги Матильды. Он думал о том, не может ли его чувство к ней быть любовью, но тут же отметал эту мысль, поскольку вместе с ней возвращалось и тупое ощущение иглы, оставшееся от Эллен. Матильда представлялась Джону кем-то вроде младшего брата, которого нужно тщательно опекать, но который в случае чего обязательно подставит плечо и поможет, поддержит, спасет – даже если сам при этом будет едва держаться на ногах. Размышляя об этом, Келли имел в виду скорее не физическую помощь (тут значительно больше толку будет от шерпов), а невидимую духовную руку, которую Матильда уже протянула ему, а он не побоялся ее принять.
Самым сложным для Джона стал отрезок между лагерями IV и V – практически отвесный, отбирающий силы, высасывающий из организма все соки; участок, на котором более всего хочется развернуться, бросить все и спуститься в базовый лагерь, упаковаться в спальник и заснуть. Но спать было нельзя, нужно было держаться за скалу, вцепляться в веревку, смотреть на спину впереди идущего и поддерживать темп; до вершины оставалось еще очень много, и не годилось сдаваться вот так, не дойдя даже до относительно детской высоты, тем более когда до того было выказано столько надежд, столько гордых и красивых мыслей, и, кроме того, когда была цель, остановиться на пути к которой значило – обмануть и подвести самого себя. Джону было плевать, как ощущали себя остальные участники экспедиции, он сжимал зубы и шел вперед, немного утешаясь тем, что ему будет значительно проще, чем прочим, которым от штурмового лагеря еще ползти на вершину, а ему – просто направо, по боковине, по наклонной, к телу, местоположение которого определено достаточно точно.
Он твердо настроился на победу, на путь с двумя шерпами – с третьим он уже договорился о том, что тот пойдет с французами, – и всю ночь в лагере V провел в предвкушении того, как найдет Мэллори, то есть Ирвина, и они втроем разгребут захоронение, сдвинут тяжелые камни, уложенные экспедицией 1999 года, а потом нарушат наконец этот чертов покой, плевать на моральные принципы и христианские обычаи, он все равно давным-давно уже мертв, и можно ковыряться в его мумии, можно выдрать его из ледяного плена и достать эту чертову фотокамеру. При этом иногда на Келли обрушивались – именно обрушивались каким-то гранитным тысячетонным грузом – сомнения в собственной правоте; он ведь искусственно убедил себя в том, что это Ирвин, он просто предположил, что они поменялись личностями, поменялись экипировкой, и даже письма Ирвин положил там, где должно, а Мэллори забрал только одно, только самое важное – фотографию Рут, которую должен был оставить на вершине, причину же этого обмена Келли мог объяснить, исходя из метафизических, абстрактных доказательств, содержание которых высмеял бы любой разумный человек. Никто и никогда не писал о том, что Мэллори и Ирвин были любовниками, никто не заподозрил бы их в этом – в первую очередь из-за Ирвина, ловеласа и сорвиголовы, но Келли однажды, лежа в пьяном бреду, в те недели после смерти Эллен, когда он уже вышел из больницы, но еще не обрел новую цель, увидел сон, и в этом сне были Ирвин и Мэллори, целующие друг друга в шаткой каюте морского лайнера. Именно тогда Келли задался самым важным вопросом: почему Мэллори выбрал именно Ирвина, самого неопытного, самого молодого из группы, себе в напарники, ведь это был исключительно его выбор – слово Мэллори было законом для любого альпиниста, он мог позволить себе все, что угодно, даже намеренно пойти на смерть, продираясь через боль и усталость, – другое дело, что он бы такого себе, конечно, не позволил.
