Джеймс, я писал тебе много раз. Я писал тебе письмо за письмом. Ты не отвечал. Иногда мне приходила грубая отписка. Я отыгрывался за это на твоем брате, который писал такие же письма мне. Я мог брать его письма, менять адресата и пересылать тебе. Точно так же я мог передавать ему твои отписки. Я превратился в посредника между вами.
Когда мы виделись с Литтоном в последний раз, он умолял меня о близости, но я отказал ему. Иди к черту, сказал я, у меня есть женщина. У меня была женщина, я не соврал. Он ушел, оскорбленный, но на то были причины. Почему ты отверг меня? У тебя не было никого, ты сошелся с Рупертом позже. Я приехал к тебе в Хэмпстед, и это был единственный раз, когда ты согласился. Ты сказал: хорошо. Я тебя ненавидел. И я тебя ненавижу. И любил. И люблю. Или нет.
Самое смешное, что мне нечего тебе сказать. Я тебе уже все сказал. Я даже не хочу тебя видеть. Все, что должно, я уже увидел. Ты мой бог, ты моя отрава, ты моя тьма. Та единственная ночь с тобой казалась мне главной в моей жизни, хотя с тех пор минуло много главных ночей. Кейнс думал, что передает тебя мне – с рук на руки, – а на самом деле он бросил тебя в океан страстей. Какое пошлое выражение.
Как дела, Джеймс? Как там Аликс? У нее все нормально? Вы еще не завели малыша? Ты познакомился с Фрейдом, как мечтал? Он еще в здравом уме или окончательно из него выжил? Сколько вопросов, и все бессмысленны. Если сердце – это цельная структура, то люди, проходящие сквозь нее, выдирают крошечные его кусочки, унося их с собой. Иные возвращают. Но ты забрал половину моего сердца, вырвал огромный кусок, и эта рана не кровоточит, но застыла свернувшейся темной коркой.
Мне больше нечего тебе сказать, Джеймс. Живи, наслаждайся, ублюдок.
«Мы погрузились в острый, режущий воздух; это была ночь ранних лун. Ощущая легкое покалывание камней под ногами, слыша едва заметный хруст гранул свежевыпавшего снега, мы были готовы к удивительному очарованию этого момента. Нам не нужно было ждать каких-то высших эффектов – занавес уже поднялся. Вздымаясь из освещенного тумана, гора над нами была неизбежна, подавляюще неисчислима – вовсе не мимолетное видение из неуловимого сна, но нечто настоящее, постоянное, устойчивое, как звезда Китса, «…но не сиять в величье одиноком, над бездной ночи бодрствуя всегда…», вечный ночной смотритель, она казалась абсолютным, самым высоким из возможных сиянием».
Джордж Мэллори
Из статьи «Восточные подступы»
