Охотхозяйство располагало крупными угодьями: тысяч десять гектаров хвойного леса со всякой птицей и зверьем и километров пять порожистой широкой реки, такой неистовой, что в ветреную погоду по ней кудрявились седые волны. Ее лукавое, капризное течение то набирало скорость, то внезапно замедлялось на поворотах до ласковой неподвижности, а затем, словно обезумев, вырывалось напрямую. Один берег был высок и лесист, а другой высок, но гол.
Река впадала в залив. На самом деле она не впадала — отчаянно неслась, гонимая наслаждением от предстоящей встречи.
Сотни раз, сидя на стрежне в заякоренной лодке, я, даже в тишь, видел, слышал и ощущал всем телом нетерпение воды, окружающей меня. Впереди и по сторонам, сколько видно было глазу, упруго натянутая поверхность реки радостно мчалась вдаль; позади же меня, задержанная лодкой, вода нервно билась о борт, хлопья пены, как на губах припадочного, скапливались у якорных веревок. Туго спружиненные, они трусливо, мелко вздрагивали. Лодка робела, ее тоже била дрожь.
Но я не знаю большего счастья, чем сидеть вот так на этой веселой живой реке, отключенным от действительности, когда все миллионы датчиков твоего занузданного существа воспринимают только бескрайнее небо и стремительную воду.
Это ощущение особенно явственно на рассвете, даже до рассвета, когда день еще не занялся и ночь еще не отступила. Это уже не кромешная темень, хотя кромешно темно, однако ты, не по-людски, а как зверь, чуешь, что сейчас медленно начнет редеть мрак. И от этого предчувствия — всего лишь от предчувствия! — ты обретаешь зоркость. Источника света еще нет нигде, но есть твоя вера, что свет вот-вот сотворится.
Я складываю на ощупь рыбацкие снасти в лодку. И так же на ощупь вставляю весла в уключины. Их пока надо держать по́ борту, не спуская в воду, — рядом, вплотную колышутся соседние лодки, словно вздыхая, что я выбрал не их.
Отталкиваясь от них руками, я выползаю на свободную поверхность, и тотчас меня подхватывает течением. Река работает подо мной, она, забавляясь, вертит мою лодку, норовя вынести ее на середину. Противоположный берег не виден, да и тот, от которого я только что отплыл, уже вымаран тьмой.
Я пытаюсь уловить мгновение рассвета, ту крохотную щель секунды, когда можно воскликнуть: «Светает!»
Но мне еще никогда не удавалось сделать это.
Глаза постепенно вчитываются в темноту, я уже разбираю по складам черную стену леса на другом берегу — это и есть рассвет, но он так деликатен, так скромен, словно ему совестно расставаться с породившей его ночью.
