Как всегда, в том, что отвечал ему сын, была некая внешняя логика, он умел любой свой поступок, любую вздорную мысль облекать в такую доказательную форму, что у Владимира Сергеевича отпадала охота спорить. Было время — возникало раздражение, но оно уже давно омертвело, не исчезло, а как бы обескровилось и лежало на дне души не шевелясь; взамен воцарился покой отчуждения, привычное нежелание обсуждать какие бы то ни было проблемы, способные вызывать недовольство друг другом.
Даже в комнату сына Владимир Сергеевич заходил крайне редко. Стойкий сигаретный дым, книги, разбросанные где попало, на подоконнике, на диване, под ногами на полу; непонятные и не всегда приличные рисунки, приколотые булавками к обоям, — ко всему этому следовало как-то отнестись хотя бы внутренне, но то отношение, которое рождалось при виде всего этого, смущало Владимира Сергеевича, он опасался своего резкого мнения.
Наталья Михайловна ладила с сыном легко, держась с ним приятельского тона, — это получалось у нее не всегда естественно, бывало и натужно, но приятельство молодило ее в собственных глазах, а Борису позволяло жить, как ему вздумается. Над Владимиром Сергеевичем они разрешали себе изредка подтрунивать — добродушно, как им казалось.
Борис прохаживался насчет отцовской науки:
— Ты не находишь, папа, что твоя социология еще не вполне наука?
— То есть?
— Во-первых, нет никакой гарантии, что на ваши бесчисленные опросы-анкеты люди отвечают искренне. Врут, небось почем зря. Во-вторых, даже если и отвечают правду, то кому нужна эта ихняя правда? Она же стихийная, батя, и нельзя же считать ее общественным мнением…
— А каким же, по-твоему, путем следует изучать его? — вяло спросил Владимир Сергеевич.
— Да его не надо изучать. Его надо диктовать: стихии следует противопоставлять порядок. Общественное мнение сосредоточено не в недрах беспорядочной толпы, а в умах авторитетных людей, обладающих властью, конечно же выборной, то есть полномочной.
Возражать на это Владимиру Сергеевичу было скучно, да он и понимал, что сын попусту задирается, но, сам того не сознавая, Борька произносил то, что отцу уже не раз приходилось слышать от людей гораздо более значительных, нежели мальчишка-студент.
Разумеется, эти значительные люди не задавали подобных вопросов и не высказывались настолько нахально впрямую, однако их внимание к тому, чем занимался Владимир Сергеевич, оживлялось лишь тогда, когда результаты его исследований совпадали с загодя составленными указаниями, постановлениями и планами этих значительных людей. Его наука была призвана подтверждать планы, а не расходиться с ними. И если результаты его исследований грубо противоречили им, то всегда оказывалось, что ошибки надлежало искать в его научном методе, а не в загодя составленных решениях и постановлениях. Смириться с этим было невозможно. Он поначалу и не смирялся, даже иногда пёр на рожон, но это отнимало столько сил и, главное, приводило к ничтожным итогам; тешилось лишь его самолюбие — дескать, хватило у него отваги на сопротивление начальству, — но суть дела не изменялась: ответственное задание отбирали у его институтского сектора и передавали в другой институт, где все, что требовалось руководству, идеально подтверждалось и научным методом, и угодливой «потолочной» статистикой.
