— Славно поработали, — сказал Гуляев. — Я думал, подальше заховают. Часы ты здорово, Борис, из тумбочки достал.
— А чего их было доставать, — сказал Борис — Лежали себе и лежали. Зря мы икону не посмотрели. И бабкину кровать.
— Ненадежная была бабка. Могла загнуться. Давайте по второй.
— Разбавляют, заразы, — сказал Борис. — Больше тридцати градусов не будет.
— Как же они теперь? — спросил Саша.
— Ты про кого? — Гуляев поднял на него захмелевшие от усталости глаза.
— Про старуху с девочкой. Они-то ведь не виноваты.
— Ну и что? — сказал Гуляев. — Мы их и не трогали. Старуха-то, положим, сынка воспитывала. Не в лесу рос. Семья и школа — во главе угла.
— Где-нибудь у них еще припрятано, — сказал Борис. — Зря я в иконе не покопался.
Гуляев положил вилку и пристально посмотрел на Сашу.
— Вон ты, оказывается, какой скромняга парень!
— Какой? — спросил Саша.
— Жалко тебе их?
— Конечно, жалко.
— А государство тебе не жалко?
Саша улыбнулся.
— Ты чего ухмыляешься? — разозлился Гуляев. — Из чего состоит государство? Из людей. Видал, чего я выгреб из шкафа? Он овощи тоннами пускал налево, капитал сколотил на наших трудностях…
— Я же не про него, — сказал Саша. — Вы поймите меня, пожалуйста. Вот мы сидим втроем, пьем, едим. А там старуха с девчонкой…
— А пошел ты на фиг! — сказал Гуляев. — Не имею я права об этом думать. Ясно тебе? И не желаю. У меня сердца на всех не хватит.
— И все-таки здесь что-то не так, — сказал Саша.
— Ах, не так? — Гуляев приблизил к нему через стол свое красное, потное лицо. — А можешь ты мне сказать как?
— Не могу, — сказал Саша.
Утро началось с обычного занудства.
Впрочем, не совсем.
Смотря что считать началом утра: если момент вставания с постели, то занудство вползло тотчас, словно кто-то вдул его в комнату аэрозолем. Но на самом деле ночь Владимира Сергеевича всегда заканчивалась многоступенчато, не сразу, не так, как в юности — выспался, отворил глаза, и будьте любезны, вот и я. На самом деле Владимир Сергеевич уже давно спал дыряво, просыпался в кромешной тьме, успевал обрадоваться, что еще не надо вставать, и снова нырял в полузабытье.
Это свое состояние он более всего любил за надземность, где не отличить сон от яви. Была перистая легкость, с которой он уносился из дня сегодняшнего в давнее прошлое. И крылатое возвращение обратно. Было повторное верчение всего того, что пережито и передумано за последние дни, — притом не холостое прокручивание на месте, а обновленные варианты событий и мыслей, несравненно более удачные, чем они происходили в действительности. Случалось, что впоследствии он даже запутывался, не умея или не желая припомнить в точности, как же все-таки обстояло дело наяву.
