— Да-да. Сказать просто. Только у таких живодеров на все ума хватит. Он, говорят, всему заводчик. Беднота — де его боится, потому и тянет его руку.
Глохнет ночь. Припадают к земле тонкие запахи, стынет воздух. Хлюпают сапоги, постукивая по плетучим корням. Собаки, притихшие, жмутся в кучу. Ефим ушел, слившись с чернотой, в пустую лесную избушку на Чернышах.
Подходя к сторожке, дед слышит тяжкий вздох коровы, шорох на насесте кур. И идет прикорнуть до зари коротким старческим сном.
7.
Аксютка на целые дни заливалась в лес. Дед, сидя на обрубке у коровника, чинил хомут, видел, как она с Шинкаркой мелькала между деревьев красненьким платочком. Приносила с собой прошлогодние листики, заячьи котяшки, считая их орехами. Раскладывала по завалинке, играла.
И звонко перекликалась с дедом:
— Батя! Ну, батя? Погляди поди!
— Играй, играй!
Дед Борис, отрываясь от работы, щурил ласковым глазом на свежее личико, на сбившиеся к глазам волосенки:
— Ты, дочка, одна играй. А я вот с хомутком пока поиграю.
Не унималась Аксютка, перебегала к деду, раскладывала у него в подоле рубахи цветные голышики, листья, тряпочные куклы. Глазенками — в самую душу.
— Так хорошо, батя?
— Хорошо, дочка, хорошо…
И целовал засиженные ясными гнидами волосенки — спелую рожь… Мурлыкал ей в ухо:
— Вот скоро цветы будут, ягоды… Ты их будешь рвать с матерью. Они сладкие, сладкие…
И оба облизывали губы, — одна — от предчувствия сладости ягод, другой — от старческой ласки к маленькой дочке — позднышу.
Бабка Сергевна, высовываясь из двери, тоже улыбалась.
— Ты что же, старик, шест-то мне не привесил? Все с дочкой обнимаешься? Аксютка, не мешай отцу!
Солнце било теплыми стрелами. Золотило поляну с мелкими лужицами, зеленевшие окна сторожки. Замыкало золотой сеткой ресниц сощуренные глаза. Из леса уж тянуло нежным запахом подснежников, медуники…
Засыпала Аксютка вместе с курами. Набегавшись за день, в сумерки она истомно прижималась к отцу, охватив его усталыми ручонками. Поджимала под себя ноги, согнувши в клубок свое маленькое семилетнее тело, — сладко засыпала. Не слышала, как узловатые руки отца клали ее на постель с засаленной подушкой, гладили по голове.
8.
В этот день поздно вернулся Борис с обхода. У Ефима нашли порубку. Срезали три дубчика и след от колес пролег на Черныевку. Ефим кружился по полянке меж белевших во тьме свежих порезов, разражался руганью.
— Стервятина, а не люди! Три дубчика! Да я б им, чертоло мам, сухостою мог бы дать! Зачем охальничать?
