— Ну, и зверь!.. Отца родного так измолотить. А еще купец…
— На мужицкое добро позарился… Своего не нажил, так готовенького захотел.
— Миколашка, доволен ли теперича?
— Спать хочется…
— Ты бы сначала выдряхся, стервец, а там и с отцом ругался! Может, старик-от жив бы был…
— Дайте, братцы, покурить! У меня в кармане папиросы есть…
— Черти тебе братцы, а не мы! Взоткни ему, Ромка, полено в хайло-то, пущай пожада́ет.
Татьяха полотенцем окручивала голову старику. С каждым оборотом все меньше и меньше проступала кровь.
Степан Митрич опять застонал, задвигался, открыл глаза. Только едва ли кого видели они…
Бросились поднимать старика под руки. Неожиданно он оттолкнул всех, молодцевато вскочил на ноги и тряхнул обмотанной головой. Какая-то мысль все еще, видно, сидела в его измятой голове. Он бойко шагнул вперед, но вдруг колени его подогнулись. Еле успели подхватить его под руки и через сени повели в избу. Живо отодвинули из переднего угла стол, приставили к лавке скамейку и наскоро уклали под иконами постель.
Часа три хрипел старик, все пытался руками до головы достать. Нет, не дали…
…Вся деревенька перебывала в избе Степана Митрича, но никто не видал, как в углу темных сеней, за мешком муки, тряслась и плакала Ольга.
В избе у Григорья, окруженная старухами, металась на голбце бабушка Наталья. Беззубыми ртами шамкали ей старухи слова утешенья, а она все время повторяла:
— Хоть бы без меня все это было, хоть бы не видать мне своими глазами, — ровно бы мне лекше было…
От председателевой избы отъезжала очередная подвода. Посреди телеги со связанными руками сидел Николай, полусонный, угрюмый. Васюк Мосеев, как безлошадный, провожал его до волости за десятского…
…И схоронили Степана Митрича. Вся деревня за гробом шла…
По весне Николая судили… Вести о суде никого особенно не обеспокоили. Поговорили на деревне, что надо бы ему годков десять дать за такое дело, и только…
Не до него было!..
