Встречный дождик прокапал по стеклу, словно специально, чтобы взбодрить Заболотного, потому что дождик в дорогу — это, как Соня сказала бы, добрая примета… Ехать бы нам уже при свете дня, однако от туч, которые расползлись по небу и куда-то этот дождик понесли, на время все вокруг даже померкло, правда, ненадолго, и теперь вот как бы повторно светает, наконец-то новый день вступает в свои права.
— Нет, все-таки рассветает, — говорит Заболотный. — Закурим, чтоб дома не журились…
И рука его снова тянется к сигаретам, пальцы, как и раньше, сразу и безошибочно угадывают, где именно лежит пачка, одно движение, другое, короткое, точное, — и сигарета уже горит, вьется дымком, а взгляд водителя независимо от этого все время неотрывно — на трассу, где нам еще будет миль да миль.
— Сколько идем? — любопытствует Лида.
— Все в норме, Лида, хоть можно и чуть веселее, — и Заболотный прибавляет газу.
Пятна сигнальных огней, целые гроздья мокро блестящих рубинов заполнили перед нами всю трассу. С самого рассвета несметно и неугасимо краснеют они впереди нас на «кадиллаках», «бьюиках», «линкольнах», «мерседесах», все время удаляясь в дымке рассвета, плавно и неуловимо убегая. Что-то они мне напоминают своей вишневостью, однако что?
Спрашиваю Заболотного, не вызывают ли у него эти рубины каких-либо ассоциаций.
Молчит некоторое время мой друг. Потом говорит задумчиво:
— По-моему, чем-то они похожи на Романовы яблоки… Да-да, это все убегают от нас яблоки Романа-степняка…
Как это все далеко было! Где-то там, в нашем детском палеолите, где маренные реки струились для нас в степи, как образ чистоты и вечного движения, и все было переполнено светом, все живое томилось в неге под ласковым, нежнейшим солнцем нашего терновщанского лета! Оттуда мы с Заболотным, где полевая дорожка побежала невесть куда среди голубых ржей, высоких, как небоскребы! Где единственный лайнер — Романова пчела, пробасив над тобою, дальше погудела над хлебами, полетела в белый-белый, налитый сиянием свет.
Все там было иное, иное…
Еще были мы там почти безымянные, были просто «пасленовы дети». Опыт и знания не обременяли нас; малые пастушки, пощелкивая кнутами в воздухе, мы и мыслью еще но задавались, от чего этот щелк, даже не подозревали, что это и есть мгновение, когда кончик кнута преодолевает звуковой барьер! Такие вещи оставались там за пределами нашего познания, но разве были мы от этого менее счастливы?
И этот, исколесивший уже полмира, Кирилл Заболотный, который знает планету не хуже, чем знал тогда родную свою Терновщину со всеми ее оврагами и приовражьями, он был в той нашей терновщанской дали просто Кириком, способным на различные затеи озорником, который в школе среди нас выделялся не только веселым нравом, но еще и чудноватым своим именем, потому что впрямь ведь чудное: хоть как его читай — слева или справа, с начала или с конца, — а оно все будет Кирик да Кирик!..
