На коряжистых ветлах кричали грачи. В воздухе пели жаворонки. Было тепло, светило яркое солнце. Но земля еще не отогрелась. Подошвы ног стыли, и мы старались идти по колючим, просохшим бугоркам.
Ноги у мамы были в синих прожилках, узловатые и худые. Ступни широкие, большие.
- Они у нее что, болят? - спросил Колька.
Я не ответила. Я и сама не знала, почему у мамы такие некрасивые ноги. Мне было и жалко маму и как-то неловко за нее. Колька подтолкнул меня в бок локтем:
- Спроси.
Я остановила маму, наклонилась к ее ноге и провела пальцем по большому темному узлу.
- Это что у тебя, мам?
- От родов это. Да от тяжелой работы.
Мы с Колькой погрустнели.
Мама подошла к стройной гладкой сосенке, поплевала на руки и с размаху ударила топором под самый корешок золотистого коричневого ствола.
Ук! - вздрогнула парная тишина леса.
Ук! Ук! Ук!
Мама отбросила с головы полушалок.
Ук! Ук! Ук!
Дерево было нетолстое, а мама рубила его долго.
Тупой, зазубренный топор обглодал, измочалил сосенку кругом, а она все стояла. Мама измучилась, швырнула топор в сторону, уперлась в ствол руками, поднатужилась - и дерево, треснув, устало повалилось. На корявом лучинистом пне выступили смолистые капельки слез.
- Ма-ма!..
Из густых зарослей выбежала огромная рыжая собака.
Я подбежала к маме, прижалась к ней. Колька спрятался за меня. Собака затявкала.
На ее лай из лесу вышел лесник Еремей. Тот самый страшный хромой Еремей, которого все мальчишки боялись как огня. Ходили в лес большим табуном. Да и то однажды бежали от Еремея - пятки сверкали. Еремей гнался за ними с длинной сучковатой палкой до самой околицы. Гнался за то, что они подожгли в лесу муравьиную кучу.
За плечами у Еремея висело ружье. То самое ружье, из которого, говорили, он когда-то кого-то застрелил.
Мама подняла топор.
Еремей улыбнулся:
- Полушалок возьми.
Мама подняла полушалок:
- Не подходи! - Сжала губы, побледнела.
- Ну, ну, Агриппина, не балуй.
Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.
- Как кабаны грызли.
Он протянул руку и взял у мамы топор.
- Не трог! - взвизгнула я. - Отдай!
Еремей нахмурился.
Постоял немного, сказал:
- Идемте за мной.
Губы у мамы дрогнули. Она заплакала.
- Еремей Николаич, четверо у меня...
- Знаю. Идем.
Еремей широко зашагал в лес.
Мы с Колькой перепугались.
- Цыц! - прикрикнула на нас мама и резко накинула на голову полушалок. - Идем, душегуб.
Срубленная сосенка, распластав ветви, сиротливо лежала на желтой траве.
