Мне кажется, он слишком драматизирует, и я так ему об этом и говорю.
– Ну что ж, – корчит он гримасу, – это я отлично умею делать.
У него крошечный двухэтажный домик в десяти минутах ходьбы от «Сент-Освальда». Прихожая доверху завалена книгами – одни на полках, другие на полу, так что определить цвет обоев почти невозможно. Ковры вытерты до основы, везде, кроме гостиной, где притаился призрак коричневого аксминстера[38]. Он пахнет пылью, полиролью и собакой, умершей пять лет назад, большой школьный радиатор в прихожей пышет жаром, пол на кухне выложен мозаичной плиткой, уйма школьных фотографий покрывает каждую пядь голых стен.
Он предлагает мне чаю в сент-освальдской кружке и достает с каминной полки коробку шоколадного печенья весьма сомнительного вида. Я замечаю, что дома он кажется меньше ростом.
– Как там Андертон-Пуллит? – Очевидно, он спрашивал об этом в больнице каждые десять минут, даже когда мальчик был уже вне опасности. – Выяснили, в чем дело?
Я качаю головой.
– Я не сомневаюсь, что никто вас не обвиняет, мистер Честли.
– Это не важно.
Это и правда не важно, о чем говорили фотографии на стенах с двойными рядами юных лиц; и мне подумалось, что там, среди них, мог быть и Леон. И что бы со мной стало, если бы сейчас, в доме Честли, на снимке оказалось его лицо? И рядом с ним – я, в кепке, надвинутой на глаза, и блейзере, застегнутом на все пуговицы, чтобы скрыть рубашку из магазина подержанной одежды?
– Бог троицу любит, – размышляет Честли, потянувшись за печеньем, но раздумав. – Сначала Дуббс, теперь Андертон-Пуллит, – кто следующий?
– Вы никогда не казались мне суеверным, сэр, – улыбаюсь я.
– Суеверным? Здесь станешь. – Он берет наконец печенье и макает в чай. – Разве можно проработать в «Сент-Освальде» так долго и не уверовать в приметы, предзнаменования и…
– Призраков? – не без лукавства предполагаю я.
Он отвечает без улыбки:
– Конечно. Это чертово место ими просто кишит.
На мгновение приходит мысль, что он думает о моем отце. Или о Леоне. Еще мгновение я раздумываю о том, нет ли среди этих призраков и меня.
Именно тем летом Джон Страз начал – медленно и незаметно – скатываться. Сначала по мелочам, едва заметным на большой картине моей жизни, где Леон был гигантом, а все остальное – едва различимыми контурами на далеком и туманном горизонте. Но к разгару июля и концу триместра он, и без того вспыльчивый, стал срываться постоянно.
Больше всего запомнились его вспышки ярости. Этим летом казалось, что отец вечно зол. На меня, на Школу, на неизвестных художников, изрисовавших граффити всю боковую стену Игрового Павильона. На младших, вопивших ему вслед, когда он разъезжал на здоровенной газонокосилке, на двоих старших, которые угнали ее в тот раз, и ему сделали официальный выговор. На соседских собак, оставлявших свои непрошеные дары на крикетной площадке, которые ему приходилось убирать, вооружившись рулонами пластиковых пакетов и туалетной бумаги. На правительство, на владельца паба, на встречных людей, которые шарахались от него, когда он возвращался из супермаркета, бормоча себе под нос.
