«Да, – тихо сказал Он, – это было неплохое представление; надо посмотреть его еще раз».
Таков в общих чертах мир, который рисует нам наука, – он даже еще бесцельнее и бессмысленнее.
Когда мы впервые ясно видим противоположность факта и идеала, кажется, что для утверждения свободы необходим дух яростного восстания… Кажется, что противостоять с прометеевской твердостью враждебной вселенной, всегда помнить о зле и ненавидеть его, не прячась от ударов, наносимых злобной властью, – долг тех, кто не станет унижаться перед неумолимым. Однако негодование всё еще кабала, ибо обращает наши мысли к этому злокачественному миру; поэтому в яростном желании, порождающем дух восстания, есть какое-то самоутверждение, которое мудрым людям необходимо в себе преодолеть. Негодование есть подчинение наших мыслей, но не желаний; а мудрость стоической свободы заключается в подчинении желаний, но не мыслей. Из подчинения желаний вырастает добродетель смирения. Свобода приходит только к тем, кто уже не требует от жизни никаких, подверженных действию времени, личных благ.
В смирении есть еще одно достоинство: даже реальных благ не следует желать, когда они недостижимы. Для молодых нет ничего недостижимого; вещь, желаемая со всей силой страсти и вместе с тем невозможная, для них непредставима. Но смерть, болезнь, нищета, голос долга, дают всем нам понять, что мир создан не для нас и что, как бы прекрасны ни были вещи, к которым мы стремимся, случай непременно всё переиграет по-своему. Когда приходит несчастье, мужество заключается в том, чтобы стерпеть без единого слова крушение надежд и отвратить мысли от тщетных сожалений». [30, с. 103]
Нам представляется, что размышления Рассела о смирении (резиньяции) в чём-то перекликается с этикой Шопенгауэра и концепцией Балсекара «пусть жизнь течет». Когда приходит понимание своего тотального бессилия перед случаем, когда ты вдруг глубоко осознаешь свою безмерную малость и предельную хрупкость в этой гигантской и непостижимой Вселенной, остается одно – смириться. Смириться перед течением своей жизни, перед своими недостатками и изъянами, перед своим принципиальным непониманием, перед будущим – зная, что всё это когда-то закончится и мы вернемся туда, откуда пришли на очень короткое время. А смирение, (в интерпретации Балсекара), это следование случайностям потока.
Вообще, под смирением можно понимать разные состояния. Прежде всего, надо исключить так называемое смиренничанье. То есть пародию на смирение. Иногда люди их путают. Например, стоят две женщины в церкви и только что наговорили друг другу кучу гадостей. «Прости меня», – кланяясь говорит одна. А у самой злое лицо. Другая в ответ, еще ниже кланяясь: «Нет, это ты меня прости!» Причем у второй на лице ядовитая улыбка. Понятно, что тут никакого смирения нет. Смирение предполагает примирение. Человек сознает, что от него ничего не зависит. Он примирился и с конкретной ситуацией (бывает целое нагромождение ситуаций), и с возможными последствиями, каковы бы они ни были. Вот это и есть в нашем понимании смирение. Но мы не прикладываем смирение к межличностным отношениям – вот в чем дело. Во-первых (это главное) – мы не верим в любовь к ближнему. А во-вторых – не считаем, что человек должен любить кого-то кроме действительно дорогих и близких людей. Не делать гадостей ближним, быть, по возможности, вежливым и незложелательным – да, это нормально. Но любить – глупости. И мы не знаем таких, кто действительно любит ближних. Это невозможно, поскольку противно человеческой природе. Но христианское смирение базируется именно на любви к ближнему. Нет, нам, безусловно, ближе балсекаровское понимание смирения как принятия того факта, что от «меня» ничего не зависит, включая меня самого. Ты принимаешь то, что происходит в твоей жизни (не одобряешь, но принимаешь как неизбежную данность). И ты принимаешь свои реакции (включая реакцию неодобрения) как неизбежную данность. У тебя могут быть симпатии, антипатии, перепады настроения, усталость, подъем, раздражение, сочувствие – ты не борешься со всем этим (бесполезно), ты включен в поток вместе со всеми событиями.
