Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011 | страница 37



заброшены Бог весть куда, вот горе.
Чем отомкнешь ты эту ночь, изгнанник?

…Не холодно в Европе, хоть и верно / в Венеции темно… ⇨ «В Европе холодно. В Италии темно» (Мандельштам, «Ариост»).

««Дождливый мой! Возлюбленный! Щемящий!»…»

«Дождливый мой! Возлюбленный! Щемящий!»
– и оба неба плачут мне в ответ,
струистою лучащеюся чащей
размыт разрыв семи последних лет.
И где-то в дальнем-дальнем междуречьи,
на полпути в Атлантике сойдясь,
река реке небрежной нежной речью
понадграничную напомнит нашу связь.
И обе мглы взойдут по-над гранитом,
две занавески на одно окно,
и просветлеет на стекле промытом
одно дыханье, облачко одно.

…и оба неба плачут мне в ответ.. ⇨ Над Парижем и по ту сторону (см. след. прим.).

…и где-то в дальнем-дальнем междуречьи, / на полпути в Атлантике сойдясь, / река реке… ⇨ Сена и… хочется, конечно, написать Нева, но по тексту это может быть любая река, впадающая в Балтийское море, т.е. в конечном счете в Атлантику, и оставшаяся по ту сторону границы.

«И серый горизонт, и сонная прохлада…»

И серый горизонт, и сонная прохлада,
и бесшелестность зарешеченного сада,
и флейты звук, совсем лишенный страсти,
все предвещает мне погоды перемену,
все дожидается, во что переодену
чуть слышную пульсацию в запястьи.
Какую по руке найду я рукавицу,
какую ловчую с нее я вскину птицу
в жемчужную заждавшуюся тучу,
и что – вчерашнюю подтаявшую льдинку,
увечную, уже почти что невидимку,
увековечу или улетучу?
Всё замерло, всё ждет, готовы ли ответы
немым параграфам неслышимой анкеты,
но нет – и слабый пульс, едва ускорясь,
лишь предвещает, ничего не обещает,
и громким в голос колоби́тьем не вещает,
во что истает завтрашняя горесть.

«Там, где Кривокардинальский переулок…»

Там, где Кривокардинальский переулок
вытекает к петербургским фонарям,
подошел к нам полунищий параноик
со светящимся под глазом фонарем.
Он читал стихи – спасибо, не романы —
и потребовал за них хотя бы франк.
Друг мой долго выворачивал карманы
и сказал: «Закрыто – все ушли на фронт».
И тогда бродяга сел и долго плакал
о себе и об ушедших воевать,
о спартанцах, абиссинцах и поляках,
по дороге поминая твою мать.
Свет неверный расплывался под листвою
безымянного древесного ствола.
«Да не плачь, – взмолился друг мой, – Бог с тобою»,
– я глаза от них обоих отвела.
Я глядела на соседнее аббатство,
я глядела, только чтобы не глядеть
на убожеское братское сиротство,
за подкладкою нащупывая медь.
Я ушла, просыпав мелкие сантимы,
не отёрши ни своей, ничьей слезы,