Бут ничего не сказал в ответ, лишь чуть выпрямил плечи.
— Хочешь, чтобы твое лицо попало на обложки всех журналов от Восточного до Западного побережья?
— Нет.
— Попасть на телевидение?
— Нет.
— Может, тогда на радио?
— Нет!
— Быть предметом внимания всех судей и юристов, спорящих о том, можно ли человека судить за такое…
— Нет!
— … за убийство человекоподобной машины…
— Нет!
Бут тяжело дышал, дико вращая глазами. Бэйес не останавливался:
— Здорово, должно быть, стать темой разговоров для миллионов людей на ближайшие дни, месяцы, годы!
Бут молчал.
Но на его губах играла слабая улыбка. Он спешно прикрыл рот ладонью.
— Неплохо бы продать свои мемуары издательствам подороже, так?
По лицу убийцы катился пот, он весь взмок.
— Сказать тебе, почему я задаю тебе все эти вопросы? Сказать, а? Ну что ж, я тебе скажу…
В дверь постучали.
Бэйес подскочил. Бут обернулся на звук.
Стучали все громче.
— Открой дверь, Бэйес, это я, Фиппс! — раздался крик в ночи.
Снова стук, затем тишина. Бут и Бэйес молча смотрели друг на друга, как заговорщики.
— Господи, да впусти же меня!
Снова колотили в дверь, все сильнее, она дрожала под ударами. Затем все стихло, лишь было слышно, как, задыхаясь, бежит человек. Должно быть, Фиппс направился в обход.
— На чем я остановился? — продолжил Бэйес. — Ах да, зачем были все эти вопросы? Получишь ли ты всемирную известность благодаря телевидению, радио, газетам, скандалам и сплетням?
Он помолчал.
— Нет.
Бут пошевелил губами, но ничего не сказал.
— Н-Е-Т, — по буквам произнес Бэйес.
Он подбежал к убийце, за пазухой нашарил его портмоне, вытряхнул оттуда все документы, засунув их в свой карман, и швырнул портмоне владельцу.
— Нет? — переспросил ошарашенный Бут.
— Ничего у тебя не выйдет, Бут. Не будет ни фотографий, ни телепередач, ни статьи на развороте, ни колоночки, никакой славы, известности, покорности, самосожаления, бессмертия, никакой ерунды о дегуманизации и торжестве человека над машиной. Мученика из тебя не сделают. Ты никуда не денешься от собственной посредственности. Никакой сладости страданий, слезливой сентиментальности, самоотречения, никаких судов и адвокатов, аналитиков, пишущих о тебе через месяц, год, тридцать, шестьдесят, девяносто лет спустя, никаких сплетен о тебе не предвидится. И денег тоже. Ничего.
Бут весь вытянулся, будто висел на дыбе, и побледнел, как смерть.
— Не понимаю. Я же…
— Совершил такую подлость? Ну да. Но я тебя переиграю. Ведь теперь, когда тобой все сказано и сделано, когда кончились твои аргументы и все подытожено, тебя больше не существует. Таким ты и останешься, ты, ничтожный, грязный, гнилой нарцисс. Ты, карлик, которого я загоню под землю, вместо того чтобы помочь тебе вознестись.
